Гидеон Плениш - Страница 79

Затем они вернулись к себе на Чарльз-стрит и не могли уснуть, потому что в доме напротив орало радио, а наутро доктор в самом радужном настроении выехал в Кинникиник, к.

Когда-то до обрыва над озером Элизабет было полтора часа ходьбы по песчаной дороге. Теперь туда вело новое гудронированное шоссе, и поездка от колледжа до озера занимала восемь минут.

На месте домика Придморов, где он провел свою первую ночь с Пиони, стояло деревянное, на каменном фундаменте шалэ, в котором Текла с отцом жили круглый год; а немного поодаль, отделенный от него ярко-зеленой лужайкой, высился поместительный загородный дом ректора Булла, у которого остановился доктор Плениш.

Наступил день выпуска, и оба они уже облачились в свои докторские мантии, мрачные, почти монашеские и очень парадные. Но вся торжественность была нарушена неожиданным происшествием.

Рыжий котенок младшей внучки Булла забрался на дерево, а слезть у него не хватало смелости. Поднялся переполох. Ректор в развевающейся мантии пытался концом бамбуковой удочки подтолкнуть котенка и заставить его спуститься пониже. Все четверо внучат с визгом прыгали вокруг дерева; обе дочери ректора и Текла Шаум со своего крыльца, добродушно улыбаясь, наблюдали эту картину, а из окон второго этажа миссис Булл и молоденькая горничная-негритянка отпускали шутливые эамечания. Доктор Плениш взволнованно помогал советами ректору Буллу, который по-прежнему напоминал лощеного, кудрявого актера, но теперь это был очень старый актер, добрый и снисходительный. С озера тянуло свежим ветерком, и крошечные волны, пробравшись между сухими камышами, набегали на берег.

Внезапно доктор Плениш ощутил острую тоску по этому самому месту, где он сейчас находился; внезапно ему стала невыносима даже мысль о возвращении в огромный город, где каждый час рождал чувство никчемности и каждый год приносил новые поражения.

Текла крикнула:

— Вот вам корзинка! Положите в нее кусок рыбы и привяжите к палке — котенок и сползет в нее!

Дети плясали и хлопали в ладоши, глядя, как корзина поднимается к котенку, но тот понюхал ее, скорчил гримасу и, отвернувшись, стал внимательно разглядывать листья на дереве.

— Но это очень серьезно! — воскликнул доктор Плениш.

— Чрезвычайно серьезно. Заседание может подождать. — согласился с ним ректор.

На горизонте возник сосед-фермер. Он нес на плече длинную лестницу и еще издали кричал:

— Умные-то вы умные, а смекалки у вас нет. Хорошо, что я не учился в колледже. Ну-ка, где эта самая кошка?

— Правильно, — одобрили оба доктора.

Когда фермер полез на лестницу, котенок сердито зашипел, а дети запели: «Где эта кошка; поищи немножко, посади в лукошко!»

Потом Гекла сказала помолодевшему Гидеону:

— Вот теперь вы молодец. Это первый раз, что я вас вижу естественным, ненапряженным. Нет, видно, сердцем вы по-прежнему здесь, в нашей глуши.

Он смущенно посмотрел на нее, тоскуя по ней даже сейчас, когда стоял с нею рядом. Ему показалось, что Текла в пятьдесят четыре года, с седой головой, моложе и жизнерадостнее, чем Пиони, которой нет еще и сорока.

И только тут он вспомнил и спросил о докторе Эдит Минтон, когда-то блиставшей такой холодной красотой. Оказалось, что она уже семь лет как умерла. Где-то здесь поблизости она лежала в земле совсем одна.

Ему хотелось отменить свое старательно подготовленное выступление. Он видел студентов в военной форме, видел студенток с папиросками, в носочках и чувствовал, что этот храм науки утерял свою былую чопорность, но зато непомерно обогатился здравым смыслом. Шальные выходки Бурливой Молодежи двадцатых годов были всего лишь рисовкой — прилично вести себя считалось тогда неприличным. Нынешняя молодежь, казалось ему, так занята, что у нее нет — или почти нет — времени рисоваться.

Не без внутренней дрожи он думал, как поднимется с места и торжественно предложит аудитории — этой шайке востроглазых интеллектуальных разбойников — вглядеться в нечто совершенно новое, именуемое Демократией.

Ему уже приходилось замечать в других колледжах, что молодежь утратила почтение к громким фразам, но по-настоящему он понял это только сейчас, когда возвратился домой; и хотя его слушала тысяча с лишним студентов, он не мог заставить себя разглагольствовать больше двадцати минут. С начала до конца его торжественной речи ему, точно звон в ушах, не давал покоя вопрос: «Может, мне не поучать их надо насчет свободы и мужества, а самому у них поучиться?»

Обычный апломб отчасти вернулся к нему только вечером, когда в кругу старых знакомых, собравшихся у ректора, его стали почтительно-довольно почтительно — расспрашивать о личной жизни, симпатиях и антипатиях таких Великих Людей, как губернатор Близзард, сенатор Балтитьюд, Майло Сэмфайр и в первую очередь оглушительная, радиогеничная Уинифрид Мардук Хомуорд.

— Прекрасные, благородные люди, — вздохнул он, — а между тем вы не поверите, как часто меня тянет от них сюда, в этот тихий академический мирок.

— Это потому, что вы давно у нас не были. Вы забываете, что мы здесь тоже по мере сил выпускаем немало шарлатанов, — сказал старик Икинс, заслуженный профессор в отставке.

Доктор Плениш не был даже уверен, произвел ли он на Икинса впечатление своей секретной информацией о новых самолетах, проектируемых для английской армии.

«Эти старики черт знает до чего осведомлены, — думал он с тревогой. — Они, видно, много читают и разбираются в европейских делах, чего нельзя сказать обо мне!»

Только лицо мистера Придмора — председателя попечительского совета колледжа — выражало нескрываемое восхищение.

Доктор Плениш порадовался: «Вот на кого я могу опереться. Хорошо бы нам снова быть соседями. И еще Текла!»

Он заметил, что обращения «доктор» и «профессор» стали выходить здесь из моды. Даже старый формалист Остин Булл охотнее откликался на простое обращение «мистер». Сначала доктор Плениш встревожился. Уж не значит ли это, что страна восстает против своих почтенных титулованных авторитетов? А потом ему подумалось, что не так уж плохо было бы превратиться из «доктора» просто в «мистера Плениша».

И хоть разок сказать полковнику: «Послушайте вы, Мардук!»

Когда ученая братия разошлась и Текла, неожиданно поцеловав его, убежала домой, Остин Булл потрепал его по плечу и заговорил медленно и серьезно:

— Гид, будущей весной я ухожу в отставку. Как вы относитесь к мысли стать ректором Кинникиника? Помнится, когда вы уезжали отсюда, я позволил себе ряд необдуманных замечаний по вашему адресу. Теперь я понимаю, что во мне говорила зависть. Я очень хотел бы видеть вас ректором и знаю, что часть попечителей разделяет мое мнение. Во всяком случае, шансы у вас есть. Что вы скажете?

— Это очень великодушно с вашей стороны. Спасибо. Я… я об этом подумаю.

— Можете подождать с решением до осени.

— Я подумаю, соберусь с мыслями… мистер Булл!

А собраться с мыслями ему было необходимо, потому что перед его глазами одновременно возникли котенок на высоком клене, недоверчивая улыбка голоногой студентки, грозно сдвинутые брови полковника Мардука, маленький кабинет ректора Булла в клубах сигарного дыма, восторженная двадцатипятитысячная аудитория в Мэднсон-сквер-гарден — и губы Пиони, умевшие и просить поцелуя и сжиматься от злобы.

Выйдя на веранду, он посмотрел влево и увидел домик, когда-то стоявший здесь, увидел призрак девушки, что так весело прибежала ночью к молодому профессору. В то время она еще не приобщилась к миру славы и филантрёпства. Она была такая милая!

Теперь он одинок. Нет, что-то предпринять необходимо.

Однажды некий человек, приговоренный к смерти, стал думать обо всех местах, где ему хотелось бы снова побывать, а в жизни он много путешествовал и знал в этом толк, и вот он выбирал, куда поехать — на Капри или в Калифорнию, и рисовал себе то мыс Лобос, то Кармел, и высчитывал, что если бы продать несколько акций, ему хватило бы денег на дорогу, но потом он вспомнил, что бензин теперь нормирован, а кроме того, завтра в восемь часов утра его повесят.