Гидеон Плениш - Страница 17

Нельзя допустить, чтоб тебя засосала академическая рутина, предостерегал он себя. В порыве увлечения современной наукой он прочел почти целиком номер «Нейшн» и только в конце по не слишком лестным высказываниям о предвыборной кампании мистера Гардинга понял, что номер прошлогодний.

Профессор Плениш убеждал себя, что следит за текущими событиями с бдительным вниманием гробовщика. Но за эту осень, проходившую под знаком Пиони, он успел заметить только, что мистер Гардинг — красивый, внушающий доверие мужчина и что после беспокойного президента Вильсона «приятно вернуться к нормальной жизни».[31] Это мнение он часто высказывал на обедах, где собирались профессорские жены двух сортов: те, что вечно вздыхали, одевались неряшливо и говорили о пеленках, и те, что наряжались, холодно кокетничали и говорили о новых премьерах в нью-йоркских театрах. Последние были еще более провинциальны, и в их присутствии его еще более неудержимо тянуло к Пиони.

Подготовка и режиссура студенческого спектакля, сулившая ему оргию высокого искусства, не стесненного академическими рамками, и почву, на которой гораздо легче, чем в аудитории, подружиться с хорошенькими девушками, превратилась из-за Пиони в какую-то нелепую игру в прятки.

Ставили на этот раз пустяковую пьеску «Папочкина премия» (3 акта, 6 женск. ролей, 5 мужск., павильон, перемены декор, не треб.), фарс с бесконечными остротами насчет тещи и провинциальных родственников, из того репертуара, что в 1921 году еще составлял утеху провинциальных колледжей, которые через двадцать лет, возгордившись, стали признавать только Сарояна и Андерсонов, Шервуда[32] и Максвелла.[33] В то время, да и много позже, в колледжах считалось, что всякий, кто ведет курс риторики и ораторского искусства, тем самым является экспертом в таких сложных и специальных вопросах, как освещение, грим и кража досок для декораций, и что человек с положением профессора Плениша — это почти Беласко[34] или Линкольн Дж. Картер.

Со всем этим он охотно соглашался, а «Папочкину премию» приравнивал к комедиям Аристофана. Он усматривал высокий комизм в той сцене, где оказывается, что папочкина премия — это десять тысяч, но не долларов, а плиток жевательного табака. Его не смущали ни мизансцены, ни мимика, но, несмотря на всю свою изобретательность, в одном он потерпел фиаско: даже при самом лицеприятном отношении он не мог втиснуть в число актеров Пиони Джексон.

Она аккуратно приходила на читки, веселая и красивая, в самом лучшем зеленом свитере, какой можно было найти в Фарибо, штат Миннесота. Она читала одну за другой роли инженю, матери, комической старухи тетки и комической служанки-шведки, читала их с одной и той же довольной улыбкой, с одной и той же интонацией, с одним и тем же полнейшим отсутствием выражения. Сидя в неосвещенном зале, надвинув шляпу на глаза и вытянув вперед ноги в позе заправского режиссера, профессор Плениш жалел и любил ее за то, что у нее нет таланта.

Однажды, дочитав роль, она заглянула в темный партер, виновато улыбнулась и сказала:

— Ой, ничего у меня не выходит, правда? Как вы думаете, профессор Плениш, может, мне заняться реквизитом?

— Правильно! Чудесно! — вскричал он.

Но реквизит еще нужно было раздобывать комбинированным методом хищения и нахального выпрашивания, и доктор Плениш, только и мечтавший о том, как бы уютно посидеть с нею в темноте, редко видел ее на репетициях. Это его злило. Он ругал актеров, они возненавидели его, а тут еще одно за другим приходили письма из разных колледжей в ответ на его запросы, и все они говорили о том, что и теперешняя его должность ему явно не по плечу.

Так профессор Плениш познал все оттенки горьчайших мук, уготованных юным влюбленным.

Она забежала в зал после репетиции, чтобы покрасить фанерный ящик, которому надлежало изображать старинные часы, и тут он преподнес ей свой первый подарок. В окне аптеки Постума он как-то увидел «Новейший набор косметики для подарка», задевший все молодые и романтические струны его души: розовая кожаная шкатулка, и в ней лак для ногтей, и крем, и всякая дамская ерунда, непонятная, но роскошная, а в крышке зеркальце, формой напоминавшее не то щит, не то туз червей, а больше всего карту Африки. Стоила шкатулка 5 долларов 65 центов, то есть, если не считать браслета Теклы, на 2 доллара 65 центов больше того, что он даже под натиском неодолимой страсти когда-либо платил в счет дани любви. Он купил ее, но попросил завернуть в простую белую бумагу. Профессору Пленишу не хотелось, чтобы его видели на улице с «Новейшим набором косметики» под мышкой.

После репетиции в глубине сцены ему удалось незаметно передать пакет Пиони. Она сорвала обертку, бросила ее на пол — он тотчас же поднял — и раскрыла шкатулку.

— Ой! — взвизгнула она с восторгом, который явился ему радостью и наградой. Будь ее лицо худее и темнее, из нее вышла бы чудесная обезьянка — так бы и смотрел на нее и улыбался. Она вытащила все хорошенькие флакончики, с видимым удовольствием рассмотрела их, понюхала, а потом поцеловала его в упоении любовью и косметикой.

Каждый вечер они, не сговариваясь, направлялись в полутемный уголок за бутафорским камином, каждым вечер до того дня, как он, перелезая к ней через козлы и целый штабель софитов, увидел доктора Эдит Минтон, наблюдавшую за ними из густой тени около распределительного щита.

Импровизаторский талант у него, несомненно, был. Почти естественным голосом он окликнул:

— Хелло, мисс… мисс… Джексон, вы скоро соберетесь помочь мисс Смидли со световыми эффектами? Ох, дети мои, когда вы только поймете, какая важная вещь освещение!

Пиони импровизировала, пожалуй, еще талантливее. Хотя в поле ее зрения не было ничего более угрожающего, чем свернутые холсты и борода профессора Плениша, она ответила громко, наивным тоном испуганной первокурсницы:

— Я просто не успела, профессор, последнее время было столько занятий! (А затем едва слышно, нежным голоском, долетавшим только до него: — Ой, какой бы молодчина! Кто там еще мешается? Задайте ему как следует.)

Он повернулся к ней спиной, повернулся спиной ко всему радостному, светлому, живому и тут с хорошо разыгранным удивлением обнаружил справа от зрителя доктора Минтон.

— Ах, это вы, Эдит! (Чертов айсберг! Наверно, хочет за что-нибудь меня отругать. Как бы не так! Я ее начальство.)

Но доктор Минтон улыбалась странной, робкой улыбкой, пока он пробирался к ней, и ответила не сразу.

— Я слушала репетицию из последнего ряда. По — моему, вы просто чудеса творите, Гидеон. На сегодня вы кончили? Нам с вами случайно не по пути?

— Разумеется! Пошли!

Профессор граф Калиостро[35] умчался прочь с красавицей принцессой. Временами ему становилось жаль, что он шарлатан, пусть даже гениальный, но жажда успеха, погоня за острыми ощущениями неизменно увлекали его вперед.

Пока они с достоинством трусили по дороге к корпусу Ламбда, доктор Минтон говорила:

— Я прямо любовалась, как вы сумели научить этого глупого студентика ирландскому акценту для его роли. Вы знаете, Гид, я не признавалась в этом никому в Кинникинике, в юности я мечтала быть актрисой.

— Да ну?

— У меня было большое желание, а может быть, и кое-какие способности. Но нужно было заботиться о матери, и я поступила в аспирантуру, а потом столько сил потребовала диссертация, и как-то не представилось случая и… Ну, в общем, вероятно, лучше так, как есть… Гидеон!

Он вздрогнул.

— Да, Эдит?

— Вы что-то давно не заглядывали в корпус Ламбда. Заходите как-нибудь, хорошо?

— Ну, конечно, обязательно.

— И еще, Гидеон!

— Д-да, Эдит?

— Дайте мне знать, если мои девочки, которые заняты в пьесе, вздумают лениться или дерзить, я их проберу как следует. Право, мне, кажется, еще никогда не приходилось иметь дело с такой недисциплинированной оравой сорванцов женского пола! Вам-то хорошо, вы не встречаетесь с ними вне аудитории.