Гидеон Плениш - Страница 16

— Девочка моя, моя девочка! — Он поцеловал ее в губы. — Вы знаете, что я вас люблю?

Она сказала безмятежно:

— Не может быть.

— Да вот, представьте себе!

— Что ж, очень мило.

— Ну, а вы меня хоть немножко любите?

— А как же. Еще с прошлого года. Верно, верно. Я приезжала с папой из Фарибо выяснить насчет моего зачисления, и мы пробрались на вашу лекцию по риторике. Папа сказал, что вы классный оратор.

— А вы?

— А я решила, что вы душка. Ну, ну, ладно, не смотрите на меня так сердито. Я решила, что вы чудо.

— Как все это удивительно вышло. Но что же нам теперь делать?

— Что делать, профессор? Поскольку я вас, очевидно, покорила — и даже без особенных хлопот, — мы могли бы пожениться.

— Да, конечно. Пожениться.

— Вам знакомо такое слово?

— Очень хорошо знакомо, и в свое время мы непременно поженимся, но я хочу, чтобы вы хоть два года проучились в колледже.

— Зачем?

— Чтобы быть подготовленной для видной роли, которую вам придется играть в мире. Я не собираюсь всю жизнь сидеть в такой дыре, как Кииникиник.

— Еще бы! Но почему я не могу выйти замуж и продолжать учиться?

— По правилам колледжа студенткам не разрешается выходить замуж.

— Вот гады старые! Но хоть помолвленной-то можно быть по правилам? Ох, и буду же я форсить своим обручальным кольцом! (Я знаю, где можно взять напрокат прелестное колечко, если у вас с деньгами туго.) И буду же я пялить на вас глаза в аудитории и смущать вас! «Знакомьтесь — Пи Джексон, невеста очаровательного профессора Плениша!» Бедненький профессор! Миленький профессор! А как мне вас звать: Гидеон или Гид?

— Лучше Гид. Но послушайте, дорогая…

Ему пришло в голову, что если Текла узнает о его помолвке, она очень расстроится, а отец Геклы — председатель кинникиникского совета попечителей — может сделать так, что под профессором земля загорится еще задолго до срока его контракта. Он взял руку Пиони и поцеловал, потом бережно опустил ее и рассказал ей всю-то есть более или менее всю-историю своих отношений с Теклой. Впервые в жизни он почти без усилий говорил почти одну правду. Он распространялся о доброй душе и преданном сердце Теклы, а Пиони в ответ только шипела:

— Все равно, ни одной женщине не верю!

А когда он кончил, она спросила:

— Но теперь уже вы не будете ходить к этой особе пить чай, если это у вас называется пить чай!

Конечно, он не будет. Как ей могло прийти в голову что-либо подобное!

Гидеон! Если ее отец и попечители могут навредить вам — ославить или еще что, — зачем нам, собственно, оставаться здесь? Может, вам пора уже плюнуть на Кинникиник и двигаться дальше? Все вперед и вперед?

— Может быть. Я бы не прочь получить место в Колумбийском университете.

— А я мечтаю для вас о чем-нибудь поживей педагогики, Гидеон. Вы такой молодой…

— По-вашему, я еще молод? — * Совсем еще младенец! Чего только вы не могли бы! Из вас вышел бы, например, чудный банкир, если бы вы пустились в финансы, или хозяин фермы в пятьдесят тысяч акров. У вас такой дар красноречия, просто восторг; но все-таки, что бы вам вместо риторики специализироваться на экономических науках? Вдруг вы когда-нибудь станете сенатором или губернатором штата?

— Как удивительно, что вы об этом заговорили! Мне всю жизнь не дает покоя мысль, что я мог бы с успехом заняться политикой — сделать карьеру — и, конечно, принести много пользы людям.

— Ну, конечно, очень много пользы.

— Вы в самом деле думаете, что я на это способен?

— Еще бы! Я не думаю, я знаю! Ах, Гидеон, вот будет замечательно! А я стану вам помогать, увидите! Когда мы будем давать обеды в губернаторском доме, я заставлю всех старых хрычей болтать и веселиться до упаду. Вы думаете, я сумею?

— Еще бы! Я не думаю, я знаю! А самое главное, верьте в меня, ваша вера даст мне силы и вооружит меня для новых успехов. Она будет пришпоривать меня, понятно?

— Да, да! Теперь мне это понятно.

— Брать везде только самое лучшее, о чем бы ни шла речь: о славе, о деньгах, о влиянии, о возможности приносить пользу; водить дружбу со всеми большими людьми, вроде Рокфеллеров; гнать полным ходом вперед к вершинам успеха и раз навсегда покончить с крохоборством в разных Кинникиниках! Вот моя программа!

— Правильно, профессор!

— И с вами я сумею осуществить ее! Милая!

Она поцеловала его так, что даже дух захватило.

— Значит, мы помолвлены, — сказал он. — Сумеете ли вы только хранить тайну?

— Не беспокойтесь, я настоящая Мата Хари[29] — только, конечно, добродетельная.

Он не сразу отважился, но вопрос был серьезный, и он спросил шепотом:

— Очень добродетельная?

Она так же шепотом ответила:

— Смотря когда. Может быть, и не слишком. — И тут же засуетилась и завизжала, как настоящая первокурсница: — Ах ты господи! Уже поздно! Мне надо бежать.

Он хотел схватить ее за полу развевающегося белого пальто, но она уже исчезла, и неизвестно было, когда они увидятся снова.

Еще много недель ему суждено было мучиться, всякий раз не зная, когда они увидятся снова, и только на лекциях она поглядывала на него из студенческих рядов глазами добренькой обезьянки.

Прошло две недели: наступил октябрь и день его рождения, ему минуло тридцать лет. Гекла устроила праздничный ужин на двоих, с тортом и мороженым, и подарила ему бутылку маисовой водки. Он все еще не сказал Текле — если не считать недомолвок, которые говорили яснее слов, — что его любовь отлетела от нее и унеслась на поиски новых побед.

Впрочем, больше, чем Теклы, он боялся доктора Эдит Минтон. Ему вовсе незачем было проходить мимо корпуса Ламбда, где доктор Минтон правила твердой рукой и где в прискорбной безопасности обитала Пиони, но он проходил, да еще по два раза в день. Он старался припять самый профессорский вид, деловито шагал, поглощенный абзацами и суффиксами, но его голодный взгляд невольно обращался к деревянным ионическим колоннам корпуса Ламбда. Как знать, думал он, может, ему хоть разок посчастливится увидеть Пиони в окне ее комнаты, в ночной сорочке, сверкающей белизною, — но чаще взгляду его являлись очки доктора Минтон.

Вероятно, в один прекрасный день она выскочит из дверей, схватит его и потащит к ректору Буллу. Бедный молодой профессор измучился вконец.

Он ненавидел доктора Эдит Минтон, ненавидел ректора Вулла, боялся Теклы Шаум и ее отца и испытывал отвращение к колледжу — одно глупое чириканье да отметки. Он жаждал выйти на широкую дорогу, бежать по ней рука об руку с Пиони, и теперь ему уже было все равно, какая подвернется дорога — пусть хоть должность страхового агента. В чаянии более интересной работы он разослал запросы в несколько колледжей, но в письмах его не чувствовалось уверенности, что он действительно способен заботливо и нежно вести молодежь по вертоградам знания.

Он, столько раз внушавший студенческой аудитории, что «вдохновенное деловое письмо может разбередить сердце клиента ничуть не хуже, чем любовная лирика Шелли или Джеймса Уиткомба Райли»,[30] для собственных писем не мог придумать ничего более оригинального, нежели «будьте добры, мне хотелось бы переменить службу».

Он почувствовал, что ему не хватает протекции и связей. Один только ректор Булл и мог дать ему рекомендацию. Как он догадывался, влиятельные лица в Адельбертском колледже и университете штата Огайо не сохранили нем светлых воспоминаний; вернее, они попросту вычеркнули его из памяти. Кто-то говорил ему, что Хэтч Хьюит, его саркастически настроенный однокашник, уже стал крупным журналистом в Нью-Йорке, но как его разыскать?

Профессор Плениш вздохнул и записал в своей книжечке: «В дальнейшем культивировать знакомства, гл. обр. влият. крупн. банкиры, журналисты, — ю; спросить мнение П., она так практична».