Гидеон Плениш - Страница 11

Он испытывал облегчение от того, что мог без натяжки говорить ей правду. Он подумал, что при всем своем таланте, может быть, даже гениальности, он человек простой и ему претят кисейные разговоры с Эдит Минтон и ректором Буллом. Он подумал: может быть, он и в самом деле немножко влюблен в Теклу? Было только одно возражение против этой гипотезы: Текла ему не слишком нравилась.

Текла Придмор Шаум, дочь председателя попечительского совета, была старше профессора Плениша на четыре года. Около двух лет она прожила с мужем, подававшим надежды молодым городским деятелем, председателем Электрической компании, который потом погиб при автомобильной катастрофе. Ее постоянно томила тоска по запаху мужской трубки, по глухому громыханью мужской воркотни. Всю прошлую зиму она жила с профессором Пленишем, но знала она его плохо. Он ей казался простодушным молодым человеком, заботящимся о пользе своих студентов. Она была худа, на четыре года старше его и не отличалась ни хорошим цветом лица, ни какими-либо особыми достоинствами по части волос, или формы носа, или остроумия — ничем, кроме упорной страсти к нему и умения находить радость в том, чтобы утешать его и уверять в его превосходстве над другими. Она знала, что он в нее не влюблен, но убеждала себя, что рано или поздно милый мальчик оценит сокровище, которым она его дарила.

— Какой прелестный костюм! — восторженно пропела она.

— Нравится? Из Нью-Хейвена. Бешеных денег стоит.

— Такой элегантный!

— Хо! Наверно, по-твоему, ректор Булл одевается лучше меня. Я его только что видел. На нем был двубортный серый пиджак в талию, как у опереточного фигуранта, и, честное слово, красна* гвоздика в петлице — каков пижон! Что ты на это скажешь?

— Мы с отцом считали его очень умным человеком. Но после твоих слов мне уж и самой кажется, что он немного фатоват. Ты так проницателен, так хорошо разбираешься в людях!

— Просто я много толкался в свете.

— Милый, ты бы снял пиджак. Сентябрь, а жара страшная.

— Да, пожалуй, ты права.

— И я уж знаю, что ты не откажешься от коктейля.

— Над этим предложением стоит подумать.

Так они развлекались, мешая любовный лепет с академическим обменом мнениями.

В Кинникинике в отличие от других мест сухой закон не способствовал распространению пьянства; город, хоть и епископальный, отличался чистотой нравов. Там не было ни одного салуна, для причастия употребляли виноградный сок, а на публичных банкетах за здоровье епископа и местной футбольной команды пили кока-кола. Студенты в своем воздержании доходили до того, что никогда не выпивали в общежитиях, разве только вечером, да еще, пожалуй, после обеда. От ректора требовалась репутация трезвенника, и только в домах у тех профессоров, которые женились на деньгах, можно было найти достаточно солидный винный погреб.

Профессор Плениш, капли во рту не имевший с тех пор, как вышел из дома миссис Хнлп, по-братски помог Текле наколоть льда, откупорить бутылку минеральной воды и произвести ревизию сухому запасу: четыре бутылки бурбонского виски, две шотландского, двадцать семь джина и одна мятного ликера, похожая на экспонат анатомического музея.

Текла не держала прислуги, но в кухне у нее все было автоматическое и все угрожающе красивое. Электрическая плита походила на шифоньер для приданого; раковина была из нержавеющей стали, буфет тоже стальной, покрытый голубой эмалью, а за кухней был уголок для завтрака: два вишневых креслица по сторонам никелированного столика, а на стенах обои с узором из земляники и синих птичек.

Профессор Плениш и его Аспазия[25] безмятежно напились в этом металлическом приюте любви, где розовые электролампочки заменяли бутоны роз. Но сначала профессор сказал, предвкушая удовольствие: — Ты даже не спросишь про подарок, который я тебе привез.

— Ты мне привез подарок?

— Хо-хо, а кому же мне еще подарки привозить?

Он вприпрыжку понесся в гостиную, голубую с серебром, с гравюрой Артура Рэкхэма[26] на стене, и из кармана своего пиджака извлек изящнейший картонный футляр, снаружи гладкий и холодный, как лед, внутри приятно подцвеченный палевым атласом. Склонившись над нею, положив левую руку ей на плечо, он вынул блестящий стразовый браслет, купленный с замиранием сердца на Мэдисон-авеню в Нью-Йорке (11.99 наличными).

— Ах, милый, какая прелесть, какая прелесть! Сверкает, точно бриллианты! Ну зачем это!

Он поцеловал ее и несколько секунд был почти уверен, что любит ее. Но ему хотелось пить, а лед и янтарная влага в его бокале манили сесть в кресло напротив.

— Гидеон, а я этим летом сделала кое-что очень полезное для тебя.

— Что же?

— Я для тебя читала Троллопа.

— Кого? Ах, да, Троллопа.

— Знаешь, что? «Барчестерские башни».

— Как же, помню. Я его однажды пробовал читать, но оказалось не по силам. Даже не стреляют ни разу. Слишком тягуче для меня.

— А я тебе скажу, в твоих лекциях по риторике., когда ты говоришь, что автор может быть и остроумным и увлекательным, не впадая в безнравственность и дурной тон, как наши современные писатели, Троллоп послужит отличным примером. Я тебе подготовила заметки о его сюжетах и нравственных принципах.

— Вот и чудно! Когда человек с утра до вечера должен вколачивать в головы всяким тупицам основы искусства красноречия да еще при этом состоять в десятке комиссий, ему неоткуда взять время на то, чтоб читать все, что хочется. Знаешь, иногда это очень меня печалит. Нет лучше друга, чем хорошая книга, я всегда говорил.

— Да, да, я с тобой вполне согласна, Гидеон! У Троллопа есть один герой, который очень похож на тебя — то же сочетание мужественности с ученостью. Он священник, но у него такая же бородка, как у тебя.

— Как, по-твоему, не сбрить ли мне бороду? Мне кажется, что ректор Булл смотрел на нее неодобрительно.

— И думать не смей! Она тебе так идет! Ты совсем как тот священник из книги.

— Знаешь, мне подчас не дает покоя мысль: не следовало ли мне избрать духовную карьеру вместо педагогической? Правда, я всегда говорил, что, наставляя молодежь в ораторском искусстве, можно принести не меньше пользы, чем наставляя ее в нравственной чистоте, но я, понимаешь, по натуре в некотором роде подвижник-чудно, не правда ли? — и я стремлюсь только к самому возвышенному и благородному и без компромиссов, да, да, и сколь ни обыденны наши интересы, мы должны взять себе за образец жития святых и без колебаний приносить все в жертву для блага человечества и… ух ты! До чего же мне хорошо сейчас!

Он опрокинул еще бокал, прямо так, без льда и содовой. Уж не… он мысленно ущипнул себя, чтобы проверить, больно или нет, — уж не пьян ли он? Да ну, к черту, подумаешь! Надо же отпраздновать, как-никак возвращение домой. А Текла глядит на него с таким восторгом и готовностью! Как жаль, что она настолько старше его!

Она нежно нашептывала:

— Разве я не знаю, как ты стремишься помочь бедному, заблудшему человечеству? Но право же, я не вижу, чем миссия священника плодотворней твоей замечательной работы в колледже, где ты учишь студентов так прекрасно излагать свои мысли вслух и на бумаге, и это так много даст тем из них, которые впоследствии найдут свое призвание в том, чтобы поучать других.

— Во всяком случае, я не убежден, что у меня подходящий голос для священника.

— Знаешь, какой голос для тебя самый подходящий?

— Какой?

— Именно такой, какой есть, милый!

— О-о… Ты считаешь, что он у меня достаточно звучный?

— Он не гулкий, как из бочки, если ты это имеешь в виду, — и слава богу, что нет! Но послушай, милый, ты мне ничего не рассказал о Нью-Хейвене. Я, конечно, понимаю, ты был занят, у тебя не оставалось времени для писем. Но расскажи хоть сейчас. Предложили тебе там место?

— Есть вещи поинтереснее Нью-Хейвена. — Он встал. — Пойдем.

Она молча последовала за ним в гостиную, примостилась у него на коленях, ласково терлась щекой о его жилет, а он рассеянно гладил ее ногу.