Гидеон Плениш - Страница 1

Тревожный свисток манхэттенского экспресса разбудил мальчика, и улыбка тронула его квадратное лицо, потому что он давно уже смутно верил, что когда — нибудь сядет на этот поезд и умчится туда, где в высоких, просторных залах его будут ждать миллионеры, поэты, актрисы. Он, как равный, войдет в их круг, и все будут восторгаться им.

Он и сейчас, в 1902 году, десятилетним школьником не мог жаловаться на жизнь. У его отца, ветеринара и вдобавок набивщика чучел, дела шли недурно для такого городка, как Вулкан — седьмой по величине город благословенного штата Уиннемак, насчитывавший 38 тысяч жителей. Красный кирпичный дом Пленишей был одним из самых щеголеватых на Сикамор-террас, в нем имелся телефон и полный комплект «Американской энциклопедии» в кожаных переплетах. Дух культуры и предприимчивости не был чужд этому дому. Но, прислушиваясь ночью к манящему свистку, маленький Гидеон Плениш твердил себе, что его ждут дела поважнее, чем набивка чучел и лечение желудочных расстройств у спаньелей.

Он станет сенатором или знаменитым проповедником, одним из тех, кто произносит звучные, высокопарные речи, и он заставит аудитории в двести и триста человек слушать залпы его громовых прилагательных к словам «свобода» и «Плимут-Рок».[1]

Но последний отголосок свистка, донесшийся из-за болот и фабричных предместий, прозвучал так затерянно и тоскливо, что к мальчику вернулись его обычные сомнения в себе, в своем ораторском даре; и маленькое квадратное лицо приняло напряженно тревожное выражение, словно у пророка, который жаждет вдохновения свыше и в то же время — пищи более пряной, чем дикий мед и акриды.

У Гида уже слегка кружилась голова на крутой тропе, уводившей его вдаль и ввысь от чучельной мастерской отца. Его томило скорбное предчувствие, что жизнь обречет его на величие и на приступы горной болезни.

В кабинет декана Адельбертского колледжа ворвался коренастый молодой человек с шевелюрой, похожей на шерсть кота тигровой масти. Он сверкнул глазами на изумленного декана, выкинул вперед увесистую руку, точно регулировщик уличного движения, и заревел:

— «Если они осмелятся пойти в открытый бой за золотой стандарт,[2] мы будем драться с ними до последнего вздоха!» А?

— Да, да, — умиротворяюще произнес декан.

Это был человек почтенных лет и солидных знаний, вполне достойный руководитель Адельберта — небольшого пресвитерианского колледжа с отличной репутацией. И он привык иметь дело с первокурсниками. Но Гид Плениш продолжал с яростным пылом:

— «Опираясь на производящие массы в Америке и во всем мире и при поддержке промышленных кругов…»

Декан перебил его:

— «Коммерческих кругов», а не «промышленных кругов». Если уж вы желаете цитировать Уильяма Дженнингса Брайана,[3] мой юный друг, цитируйте точно.

Гид явно огорчился. Всю свою долгую, полную честолюбивых стремлений жизнь — ему недавно минуло восемнадцать — он страдал вот от такого грубого непонимания. Но речь Брайана он знал наизусть до самого конца, и в нем жил прирожденный лидер, который немедленно пускает в оборот всякую крупицу приобретенных знаний. Он снова зарычал:

— «…при поддержке коммерческих кругов, рабочих кругов и прочих трудовых элементов везде и повсюду мы ответим на их требования золотого стандарта словами: «Вам не удастся надеть на чело трудового человечества этот терновый венец, вам не удастся распять человечество на золотом кресте», — в общем, сэр, я хочу посещать судебную риторику и импровизацию, мне нужно, я для того и поступил в Адельберт, а я спросил профа…

— Профессора.

— Ну да, профа, а он говорит, что первому курсу не полагается судебная риторика, а мне все равно нужно.

— А может быть, вы удовлетворитесь основами риторики и английского языка — Вордсвортом с его нарциссами?

— Нет, сэр. Вам, верно, покажется нахальством, но у меня есть своя программа, с которой я желаю выступить.

— Что ж это за программа такая?

Гид выглянул в приемную. Никого там не было, кроме секретаря декана. Тогда он начал, распаляясь собственным красноречием:

— Мне представляется, что нашей стране в ее политической жизни нужны молодые люди, обладающие более высокими моральными принципами и более глубоким знанием истории, а также… гм… основ гражданского права, чем ее сегодняшние политические деятели; эти люди возьмут на себя осуществление еще не завершенной задачи, которая состоит в том, чтобы вести страну вперед… гм… к высотам Свободы, Равенства, Братства, Свободы и — ну, в общем, к высотам…

— Демократии.

— Вот-вот. Демократии. Так что видите, мне непременно нужно посещать риторику.

— Как пишется «риторика», молодой человек?

— По-моему, так: р-и-т-о-р-е-к-а. Значит, можно?

— Нет.

— Что вы сказали, сэр?

— Я сказал «нет».

— Вы не разрешаете мне посещать риторику?

— Нет.

Гид растерялся. Видимо, путь будущего лидера тернист и извилист. И тут он заметил, что в приемную вошел другой первокурсник, долговязый, тощий тип, явно не из породы идеалистов, стоит и прислушивается. Гид понизил голос, но продолжал настаивать:

— Я был украшением ораторской команды в школе Линкольна в Вулкане, а это пятая по величине средняя школа в штате.

— Все равно. Есть правило. Публичные выступления входят в программу старших курсов.

— У нас был диспут с командой школы У эбстера из Монарка на тему «Аэропланы не имеют военного будущего», и мы выиграли.

— Мой юный друг, ваше рвение весьма похвально, и…

— Значит, можно? Я буду посещать! Урра!

— Нет, нельзя, и вы не будете посещать. Ступайте.

Гид поплелся из кабинета с чувством недоумения — это чувство ему не раз предстояло испытать в жизни, когда он видел, как люди не умеют ценить тех, кто хочет принести им пользу.

Долговязый первокурсник ехидно покосился на него, когда он проходил через приемную.

Под конец своего второго дня в Адельберт-колледже Гид подкреплялся в закусочной Дока. К его утреннему разочарованию прибавилась еще трудность выбора между двумя студенческими братствами: Клубом Филоматиков и Тигровой Головой. Временно он поселился у миссис Джонс и рисковал испортить свое превосходное пищеварение ветеринарского сына, питаясь колбасой и пикулями в заведении Дока.

Рядом со своим креслом, широкие ручки которого заменяли ему обеденный стол, он вдруг увидел тощего типа, того самого, что утром заходил в приемную декана.

— Ну, как дела? — спросил тип.

— Дела? Дела ничего.

— Удалось записаться на уурс публичных выступлений?

— Да, как бы не так!

— А почему бы вам не вступить в ораторскую команду?

— Черта тут вступишь! Я уже пробовал говорить с капитаном, но он мне сказал, что в команду принимают только со второго курса. Здесь просто считается, что у первокурсников не должно быть ни интеллекта, ни идеалов! Впрочем, вам-то, верно, на это наплевать.

— Почему вы так думаете?

— Такой у вас вид… Кстати, как вас звать?

— Хэтч Хьюит.

— А меня Гидеон Плениш.

— Очприятно!

— Очприятно!

— Так почему же вы решили, мистер Плениш, что мне наплевать, разрешается ли в этой лавочке первокурсникам иметь идеалы?

— Могу вам сказать, мистер Хыоит, у вас такой вид, словно вы не прочь посмеяться над возвышенными натурами.

— Я, может быть, и в самом деле не прочь, мистер Плениш. Но именно потому, что я идеалист.

— Вот это здорово, Хэтч! Честное слово, это здорово! Ох, и рад же я! Вы себе даже представить не можете, как мало находится собеседников-идеалистов в фабричном городе, вроде нашего Вулкана.

— Да и в Чикаго не больше.

— Чи-каго? — Гид преисполнился почтения. — Вы из Чикаго?