Гибель веры - Страница 29

– Ничего не было, – молвила она.

– Тогда почему ходит такой слух?

Первый раз она улыбнулась – не слишком привлекательное зрелище.

– Вы же знаете женщин: сплетничают, особенно друг о дружке.

Брунетти – всегда был в этом уверен, только касательно мужчин, – слушал, но не реагировал. Она продолжала:

– Сестра Иммаколата вовсе не бывший, как вы полагаете, член нашего ордена. Совсем наоборот – она все еще связана своими обетами.

Затем, поскольку он мог не знать, каковы они, перечислила, отгибая пальцы правой руки:

– Бедность. Целомудрие. Смирение.

– Если она решила уйти, то по какому закону остается членом вашего ордена?

– По Божьему закону!

Резкость ее ответа свидетельствовала: она больше него знает о таких вещах.

– Имеет ли этот специфический закон легальную силу?

– Если нет, то с обществом, которое это дозволяет, что-то не так.

– Охотно допускаю, что с нашим обществом много всего не так, мать-настоятельница, но не допускаю, что в это «много» входит закон, не позволяющий двадцатисемилетней женщине изменить свое решение, сделанное в подростковом возрасте.

– И как же это вы узнали ее возраст?

Игнорируя вопрос, Брунетти спросил сам:

– Есть ли какая-то причина, по которой вы утверждаете, что Мария по-прежнему член вашего ордена?

– Я ничего не «утверждаю», – с тяжелым сарказмом произнесла она. – Лишь говорю правду Господню. Это Он будет отпускать ей грех; я же буду только приветствовать ее возвращение в орден.

– Если Мария не делала того, в чем ее обвиняют, почему она решила покинуть орден?

– Я не знаю Марии, о которой вы говорите. Я знаю только сестру Иммаколату.

– Как угодно, – согласился Брунетти. – Почему она решила покинуть ваш орден?

– Она всегда была своевольной бунтаркой. Всегда с трудом подчинялась воле Бога и большей мудрости ее начальства.

– Это, я так понимаю, синонимы? – спросил Брунетти.

– Шутите, ежели угодно, но на свой страх и риск.

– Я тут не для шуток, мать-настоятельница. Я тут затем, чтобы выяснить, почему она оставила место, где работала.

Монахиня обдумывала эту его декларацию довольно долго. Брунетти смотрел, как одна ее рука поднялась к распятию на груди – совершенно неосознаваемым, невольным жестом.

– Поговаривали… – начала она, но не закончила: опустила глаза, увидела, чем занимается ее рука, и убрала ее с креста; опять взглянула на него. – Она отказалась подчиниться приказу, данному ее начальством, и, когда я назначила ей духовное наказание за этот грех, она ушла.

– Вы говорили с ее исповедником?

– Да. Когда она ушла.

– А он вам говорил что-нибудь, что она ему могла сказать?

Она ясно дала понять, что это вопрос вопиюще неуместный.

– Если она говорила с ним на исповеди, конечно, он не мог сказать мне. Тайна исповеди священна.

– Только жизнь священна, – парировал Брунетти, – и тут же пожалел о сказанном.

Заметил, как она проглотила ответ, встал и поблагодарил.

Если она и удивилась внезапности, с какой он прекратил беседу, то виду не подала. Он прошел к двери и открыл ее. Оглянулся попрощаться: она неподвижно сидит в кресле, а пальцы трогают распятие.

Он проделал свой путь до дома, остановился, купил минеральной воды и был у себя в семь тридцать. Стоило открыть дверь, как тут же понял – все семейство в сборе: Кьяра и Раффи в гостиной, смотрят телевизор – и смеются над чем-то там, а Паола в своем кабинете увлеченно подтягивает певице, исполняющей арию из Россини.

Отнес бутылки на кухню, поздоровался с детьми и прошел по коридору к Паоле. На книжной полке – маленький CD-плеер. Паола, с квадратиком либретто в руке, сидит и поет.

– Чечилия Бартоли? – блеснул он эрудицией, входя.

Она подняла глаза, изумленная – узнал голос певицы. Не подозревает, что он видел ее имя на новом диске Барбери, купленном ею неделю назад.

– Откуда ты знаешь? – На миг она забыла об «Unavoce росо fа» [25].

– Мы всё видим, – пояснил он, потом внес поправку: – В данном случае всё слышим.

– Ой, Гвидо, не дури! – засмеялась. Закрыла либретто и положила его на стол возле себя; дотянулась, выключила музыку.

– Как ты думаешь, дети захотят пойти куда-нибудь поужинать? – спросил он.

– Нет, смотрят какое-то дурацкое кино – не кончится раньше восьми, – а у меня уже есть что приготовить.

– А что? – Он вдруг почувствовал зверский голод.

– У Джанни сегодня была прекрасная свинина.

– Отлично! Как будешь готовить?

– С белыми грибами.

– А полента?

Она улыбнулась ему:

– Конечно. Неудивительно, что ты отрастил такой животик.

– Какой еще животик? – И он незаметно его втянул.

Она не ответила, и он напомнил:

– Сейчас ведь конец зимы.

Чтобы отвлечь ее, а может, самому отвлечься от обсуждения живота, он рассказал о событиях дня, начиная с того, как утром ему позвонил Витторио Сасси.

– Ты ему перезвонил потом? – спросила Паола.

– Нет, был слишком занят.

– Так почему бы сейчас не позвонить? – И, оставив его у телефона в своем кабинете, ушла на кухню ставить воду для поленты.

Он появился спустя десять минут.

– Ну и как? – спросила она, вручая ему стакан дольчетто.

– Спасибо, – пробормотал он и отпил. – Я сказал ему, как она и где она.

– Что он за человек на слух?

– Достаточно приличный, чтобы помочь ей найти работу и место для житья. И побеспокоился позвонить мне, когда это случилось.

– Что это было, по-твоему?

– Мог быть несчастный случай, а могло и что-то похуже. – Он прихлебывал вино.

– Ты имеешь в виду, что кто-то пытался ее убить?

Он кивнул.

– Зачем?

– Это зависит от того, кого она видела с тех пор, как поговорила со мной. И что им сказала.

– Неужели она могла быть такой безрассудной?

Паола знала о Марии Тесте только то, что говорил все эти годы о сестре Иммаколате Брунетти, а он хвалил ее терпение и милосердие монахини. Вряд ли по такого рода информации можно судить, как поведет себя эта молодая женщина в ситуации, описанной Брунетти.

– Сомневаюсь, что она представляла это себе как безрассудство. Ведь большую часть жизни провела в монахинях, Паола, – сказал он так, будто это все объясняло.

– Ну и что это означает?

– Что у нее не очень верные представления о том, как люди ведут себя. Вероятно, она никогда не сталкивалась с человеческим злом или лживостью.

– Ты ведь говорил, что она сицилийка?

– Это не повод для шуток.

– Я и не думала шутить, Гвидо, – возразила Паола оскорбленно, – я серьезно. Если она выросла в этом обществе… – И отвернулась от плиты. – Сколько ей было, говоришь, когда вступила в орден?

– Пятнадцать, кажется.

– Так вот, если она выросла на Сицилии, то вдоволь повидала всякого – ну как ведут себя люди, – чтобы принимать возможность злого умысла. Не романтизируй ее, она не святая с фрески, которая упадет в обморок при первом взгляде на что-то неприличное или узнав про дурной поступок.

Брунетти горячо возразил:

– Убийство пятерых стариков вряд ли можно назвать просто дурным поступком.

Паола лишь посмотрела на него – и отвернулась, посолить кипящую воду.

– Ну ладно, ладно, знаю, особых доказательств нет, – пошел он на компромисс.

Паола все не оборачивалась, и он уступил:

– Ну ладно, доказательств нет. Но тогда откуда взялся слух, что она крала деньги и толкнула старика? И почему ее сбили и оставили у дороги?

Паола открыла пачку кукурузной муки, стоявшую тут же, у кастрюли, взяла горсть и заговорила, а сама тонким ручейком сыпала муку в кипяток из одной руки и помешивала в кастрюле другой:

– Могли просто сбить и уехать. А одиноким женщинам больше делать нечего, как сплетничать.

Брунетти был поражен, даже рот открыл: