Гибель веры - Страница 16

Выражение ее глаз, когда она устремила на него взгляд, он не взялся бы истолковать.

– Не могли бы вы сказать, синьорина, имели когда-нибудь такие люди касательство к вашему отцу?

– Откуда мне это знать?

– Может быть, ваш отец обсуждал какие-то изменения в завещании или то или иное благотворительное пожертвование миссии, о которой раньше вы от него никогда не слышали.

На это она не отреагировала.

– Содержались ли в завещании вашего отца какие-нибудь благотворительные пожертвования, синьорина?

– Что вы имеете в виду, говоря о благотворительных пожертвованиях?

Глупый вопрос, но все же он объяснил:

– Например, больнице или сиротскому приюту. Она покачала головой.

– Я уверен, что он оставил деньги какой-нибудь достойной религиозной организации.

Она опять покачала головой, и только. Внезапно вмешался Вьянелло:

– Простите, что перебиваю вас, синьор: позволю себе предположить, что такой человек, как синьор Лерини, конечно же, не стал бы ждать смерти, чтобы поделиться плодами трудов своих со святой матерью церковью. – И Вьянелло поклонился дочери синьора Лерини.

Та благосклонно улыбнулась в ответ – щедрости ее отца отдали должное.

– Мне кажется, – продолжал сержант, поощренный ее улыбкой, – что о своих долгах перед церковью мы обязаны помнить всю жизнь, а не только в смертный час. – И, произнеся это, вернулся к своему почтительному молчанию: церковь защищена, а стало быть, его задача выполнена.

– Жизнь моего отца, – начала наконец всерьез высказываться синьорина Лерини, – блистательный пример христианской добродетели. Но вся его жизнь – не просто образец усердия. Любовная забота отца о духовном благоденствии любого, с кем он сближался, и лично и по работе, была эталоном, который трудно превзойти.

Продолжала она в том же духе еще несколько минут, и Брунетти отключился – счел за лучшее обратить свой взор на комнату. Тяжелая мебель, наследие предыдущей эпохи, ему знакома; создана, чтобы пережить века, – и к дьяволу идеи удобства и красоты. Под стать ей несколько картин, которые он заметил в результате беглого осмотра. Ничего не оставалось, как заняться изучением торчавших из-под ножек столов и стульев выпуклых лап о четырех когтях.

Он вернул свое внимание синьорине Лерини, когда та уже подходила к заключительной части своей проповеднической речи, – наверняка уже произносила ее много-много раз. Уж очень неоригинально, – осознает ли, что вещают ее уста… похоже, что нет.

– Надеюсь, теперь вы располагаете всеми необходимыми сведениями, – заключила она.

Ага, вот и финал!

– О, конечно, синьорина, такое множество добродетелей впечатляет, – признал Брунетти. Хозяйка воздержалась от дальнейших слов, лишь улыбнулась в ответ: отцу ее воздали по заслугам.

Поскольку он не слышал, чтобы она упоминала об этом, то спросил:

– А могли бы вы сказать, получил ли casa di cura что-либо от щедрот вашего отца?

Улыбка ее пропала:

– Что вы имеете в виду?

– Упомянул он дом престарелых в завещании?

– Нет.

– Возможно, дал им что-нибудь, пока находился там?

– Не знаю. – Очень тихий голос, каким она ответила, долженствовал свидетельствовать об отсутствии интереса к делам столь мирским. Однако глаза ее блеснули при упоминании о такой возможности, – ясно, что ей это не по нраву.

– В какой мере ваш отец контролировал свои финансы, пока был там?

– Не уверена, что понимаю ваш вопрос.

– Имел он связь с банком, мог ли выписывать чеки? Если больше не в состоянии был делать такие вещи, просил ли об этом вас или кого-то, кому передал управление своими делами, то есть право платить по счетам или делать подарки? – Яснее, кажется, вопрос уже не поставишь.

Его вывели из терпения ее филиппики, равно как и добродетель, так что пусть немножко позлится.

– Мне казалось, вы расследуете мошенничество, комиссар! – Ого, какой резкий тон, Брунетти немедленно пожалел, что выбрал эту интонацию.

– Так и есть, синьорина, это несомненно. Вот я и хотел бы знать, имели ли они возможность поживиться за счет вашего отца и его щедрости, пока он находился в casa di cura.

– Как это могло быть?

Правая рука ее, заметил Брунетти, хищно вцепилась в пальцы левой, собрав кожу наподобие петушиного гребешка.

– Эти люди приходили навещать других или по каким-то еще причинам бывали там и могли как-то соприкоснуться с вашим отцом.

Так как она ничего не сказала, он уточнил:

– Разве это невозможно?

– И он мог дать им денег? – спросила она.

– Это не исключено, но только теоретически. Если завещание не содержит необычных распоряжений, думаю, беспокоиться не о чем.

– Тогда вы точно можете не беспокоиться, комиссар. Я управляла финансами отца во время его последней болезни, и он никогда ни о чем таком не говорил.

– А завещание? Не вносил ли он каких-то изменений в то время, когда был там?

– Никаких.

– А вы его единственная наследница?

– Да. У него нет, кроме меня, других детей.

Вопросы у Брунетти иссякли вместе с терпением.

– Благодарю, что уделили нам время и оказали помощь, синьорина. Рассказанное вами кладет конец подозрениям, которые у нас появлялись. – И он встал.

Вьянелло немедленно последовал его примеру.

– Мне теперь гораздо легче, синьорина, – продолжал Брунетти с самой елейной улыбкой. – То, что я от вас услышал, придает мне уверенности, ибо означает: ваш отец не споспешествовал этим презренным людям. – Снова улыбнулся и повернулся к двери – Вьянелло был рядом, он это чувствовал.

Синьорина Лерини встала со стула и прошла с ними к двери.

– Все это не имеет ровно никакого значения… – Она махнула рукой в сторону комнаты и всего, что в ней, думая, быть может, показать этим жестом им и себе: нет, и впрямь не имеет: все тщета.

– Имеет лишь постольку, синьорина, поскольку на карту поставлено наше вечное спасение, – важно подвел итог Вьянелло.

Удачно, что они – он и она – не видят сейчас его лица, мелькнуло в голове у Брунетти. А то не успел бы скрыть отвращение, вызванное замечанием Вьянелло.

Как только они оказались снаружи, Брунетти повернулся к Вьянелло:

– Могу ли я быть столь дерзким, чтобы поинтересоваться: откуда такой всплеск благочестия, сержант? – И он метнул на того нетерпеливый взгляд.

Вьянелло только ухмылялся в ответ. Брунетти настаивал:

– Так что же?!

– У меня не хватило обычного терпения, синьор. А ее так занесло, что я уж подумал – все равно не поймет, в чем дело.

– Ну вы и отличились. Потрясающее представление! «…На карту поставлено наше вечное спасение…» – Брунетти уже не пытался скрыть, как к этому относится. – Надеюсь, она вам поверила, потому что вы превзошли в фальшивости самого змея-искусителя.

– О, она-то поверила, синьор! – и сержант направился к выходу из дворика.

Теперь им надо вернуться немного назад, к мосту Академии.

– Почему вы так считаете?

– Притворщики никогда не подозревают, что другие тоже способны на притворство.

– А вы уверены, что она притворщица?

– Видели ее лицо, когда предположили, что ее отец, этот святой человек, с кем-то поделил добычу?

Брунетти кивнул.

– Ну и?…

– Что «ну и…»?

– По-моему, этого достаточно – ясно, чего стоит весь этот религиозный вздор.

– И чего же, сержант?

– Он делает ее особенной, ставит над толпой. Она некрасива, даже не хорошенькая, и не похоже, что умна. Единственное, чем она может отличаться от других, – а мы все так или иначе этого хотим, – это набожностью. Причем такой, чтобы каждый встречный говорил о ней: «О, какая интересная, глубокая личность!» И ей для этого не надо ничего делать, ничему учиться, даже работать нигде не надо. И можно не быть интересной. Все, что приходится совершать, – произносить благочестивые слова. И люди прыгают от восторга и кричат, какая она замечательная.