Гибель адмирала Канариса - Страница 12
– Именно это я и намеревался сделать, – соврал Кальтенбруннер с чувством признательности фюреру и за то, что в конечном итоге он отказался от своих подозрений относительно него, и за то, что позволил свалить эту миссию на гестапо. Присоединяя к имеющемуся в его записной книжке «списку арестованных по делу о покушении на фюрера» всё новые и новые имена, причем имена людей хорошо известных не только в армии, но и во всей Германии, Кальтенбруннер и сам в последнее время чувствовал себя все более неуютно. «Снаряды ложатся все ближе!» – вот что он понимал, задумываясь над каждой новой фамилией изобличенного. Так что сегодняшняя встреча с фюрером в какой-то степени разрядила его нервозность.
– Дайте возможность шефу гестапо еще раз доказать свою преданность рейху, – в такт каждому своему слову, едва сдерживая дрожание головы, кивал Гитлер.
– И мы предоставим ему такую возможность, мой фюрер.
Сообщить Мюллеру о новом задании фюрера он решил, не дожидаясь прибытия в Берлин. Причем делал это с внутренним сладострастием: ведь еще вчера ему казалось, что в натиске против него Гитлер использует именно его, гестаповского мельника[13]. Войдя в купе к радистам, он приказал немедленно связаться по рации с управлением гестапо.
9
Шеф зарубежной политической разведки Главного управления имперской безопасности бригадефюрер Вальтер Шелленберг[14] уже почти закончил довольно неофициальную беседу со своим подчиненным, гауптштурмфюрером СС бароном Адрианом фон Фёлькерсамом[15], на тему мистической экспедиции в Тибет, возглавлять которую должен был сам Отто Скорцени. Шелленберг уже давно поглядывал на дверь кабинета Фёлькерсама, ожидая момента, чтобы уйти к себе, а хозяин помещения, изрядно наговоривший всякого в ходе беседы, теперь начал побаиваться своей собственной смелости и стремился оправдаться постфактум.
– Будем надеяться, что моим мнением по этому поводу фюрер попросту не поинтересуется. Как, впрочем, и Гиммлер. А следовательно, мое мнение останется сугубо между нами, бригадефюрер.
После этих слов барон имел право рассчитывать на хоть какие-то заверения Шелленберга в молчании, но вместо этого услышал:
– …Не говоря уже о том, что оно может не понравиться также Кальтенбруннеру.
– Да мало ли кому, – раздраженно признал Фёлькерсам.
– И Мюллеру, – указал Шелленберг на того, кто в любом случае не побрезгует поинтересоваться мнением даже такого «винтика», как гауптштурмфюрер Фёлькерсам.
– Им обоим не понравится, в этом я убежден, – мужественно признал барон-диверсант. И в то же время с надеждой взглянул на Шелленберга.
– Это я к тому, чтобы ваши сомнения не становились предметом обсуждения в… ну, скажем, в широких диверсионных кругах. Иначе я не смогу прийти вам на помощь.
На сей раз барон взглянул на шефа с усталостью и обреченностью во взгляде, и коричневатые мешочки под его близоруко щурящимися глазами – Фёлькерсам упорно не хотел мириться с необходимостью прибегать к помощи окулистов – налились коричневатой желчью сожаления, если не обиды.
«… И не пришел бы, даже если бы мог, – мстительно молвил он про себя, – для этого ты слишком труслив».
Больше всего Фёлькерсама поражало то, что, при всей своей трусости, Шелленберг позволяет себе запугивать его. Хотя в принципе такое поведение бригадефюрера мало кого удивляло. «Красавчик», как обычно называли Шелленберга во все тех же «широких диверсионных кругах», всегда обладал удивительной способностью осаждать своего собеседника с ангельской непорочной улыбкой на действительно красивом личике. Но от этого наскоки его не становились менее досадными.
– С благодарностью принимаю ваше предупреждение, бригадефюрер, – произнес барон, после чего наступила томительная, двусмысленная пауза.
И когда Шелленберг вдруг сказал: «Поднимите же…» – барон не сразу уловил, что это относится к трубке телефона, на жужжание которого он поначалу решил не обращать внимания. Исключительно из уважения к высокому гостю.
Становиться свидетелем этого телефонного разговора бригадефюрер не собирался, да и тема их встречи была исчерпана. Во всяком случае, он так считал.
Шелленберг уже взялся за дверную ручку, но, заметив, что Фёлькерсам застыл с удивленно вытянутым лицом и ошарашенно смотрит на него, задержался у двери.
– Так точно, внимательно изучил, – донеслось до начальника разведки СД, после чего он тут же прикрыл перед собой дверь.
– Кто? – едва слышно поинтересовался Шелленберг.
– Да, это верная информация, – то ли не расслышал его вопроса, то ли попросту не обратил на него внимания Фёлькерсам.
И такое его поведение еще больше заинтриговало бригадефюрера. Оставив в покое дверь, Шелленберг начал медленно, крадучись, словно побаивался, что на той стороне провода расслышат скрип половиц под его сапогами, возвращаться к столу.
– Никак нет. Знакомлюсь с материалами, касающимися предстоящей экспедиции в Шамбалу. По личному приказу Скорцени. Бригадефюрер Шелленберг? – ошарашено взглянул Фёлькерсам на шефа разведки СС. – Да, он действительно все еще здесь. Мы с ним обсуждали ход подготовки к экспедиции и нашу связь с сотрудниками института «Аненербе»[16].
– Кто это? – теперь уже открыто подался к телефону Шелленберг. – Неужели Кальтенбруннер?
– Мюллер, – едва слышно проговорил барон, по-школярски пожимая плечами.
– Мюллер?! – искренне удивился бригадефюрер.
– Как это ни прискорбно, – едва слышно проговорил барон.
– Ладно, давайте трубку, – пробурчал Шелленберг, а затем уже довольно громко (все равно Мюллер не мог догадаться, о чем идет речь) напомнил барону: – И хорошенько подумайте над тем, что я вам посоветовал.
10
Некстати оживший телефон с трудом вырвал его из состояния «служебной нирваны», но и после этого Канарис дотягивался до трубки, словно новобранец – до раскаленного снарядного осколка.
В последнее время, после всех тех арестов, которые последовали в связи с июльским покушением на фюрера, он возненавидел телефон, воспринимая его чуть ли не как самое подлое изобретение человечества. Все то, самое страшное, что ему в ближайшее время надлежало услышать, неминуемо должно было прийти из телефона. Вот почему по-настоящему защищенным шеф военной разведки и контрразведки чувствовал себя, только когда оказывался недосягаемым для его погребального звона.
– Адмирал, старина, вы можете принять меня?
– Простите, с кем имею честь? – как можно чопорнее поинтересовался Вильгельм Канарис, держа трубку не возле уха, а прямо перед собой, словно разговаривал по корабельному переговорному устройству.
Человек, который должен был объявить ему об аресте, не мог так заискивающе просить у него аудиенции. Впрочем, кто знает? Кому не известно, как начинает свои вежливо-иезуитские допросы Мюллер?
– Капитан Франк Брефт, если только вы еще помните старого краба, адмирал. Теперь я уже фрегаттен-капитан[17], однако корма моя от этого шире не стала, и с осадкой тоже все в порядке.
– Брефт? – лишь предельная усталость да еще гнетущее предчувствие чего-то неосознанного, но уже вполне реально надвигающегося на него, не позволили шефу абвера сполна выразить свое удивление. – Это действительно ты?!
По традициям германского флота, в общении между собой морские офицеры очень быстро переходили на «ты», даже несмотря на разницу в чине. Это было проявлением того особого доверия, особого духа товарищества и морского братства, без которого выходить в море, с его опасностями, под одними «парусами» просто невозможно.
– Мне уже и самому с трудом верится, адмирал. Но недавно я вновь поднял перископ, сурово осмотрел акваторию своей жизни и решил, что все-таки стоит, решительно стоит потревожить старого служаку Канариса.