Гея (1988) - Страница 72

Ешьте яйца! Долой королеву!

Рядом с горошиной N 31 было найдено иссушенное тельце крохотного рабочего муравья. Голова отделена от туловища, по всей вероятности, челюстями одного из солдат той же колонии. Порядок расположения горошин, напоминающий музыкальную строку, остался ненарушенным. (Муравьи-солдаты неграмотны, поэтому убийца и не заинтересовался бесполезными горошинами с выеденной сердцевиной.) В колонии вообще не обнаружено ни одного живого муравья; по всей вероятности, муравейник был разрушен во время войны с соседями вскоре после смерти автора приведенных здесь записей на семенах акации.

Дж. Д' Арбэ, Т. Р. Бардол

Удивительная сложность знаковой системы языка пингвинов общеизвестна. В значительной степени запись знаков этого языка была облегчена использованием подводной кинокамеры. Отснятое на пленку можно по крайней мере повторить или показывать замедленно до тех пор, пока в плавной единой последовательности знаков не будут, после многократного повторения и внимательного сопоставления, выявлены основные элементы одного из наиболее изящных живых литературных языков мира, хотя, разумеется, нюансы и даже порой сокровенный смысл могут навсегда остаться непонятыми.

Профессор Дьюби, первым заметив отдаленное сходство письменности пингвинов и обыкновенных серых гусей, создал пробный словарь языка пингвинов. Исследования же этого языка по аналогии с дельфиньим, весьма до последнего времени распространенные, зашли в тупик и доказали свою несостоятельность.

Казалось почти неправдоподобным, чтобы система знаков, создаваемая в основном пастообразными крыльями, короткой шеей и движением воздуха, дала ключ к прочтению высокой поэзии этих водоплавающих писателей. Однако ничего удивительного здесь нет, просто мы забываем, что пингвины все же являются птицами, несмотря на множество очевидных несоответствий этому классу.

То, что их письменность напоминает дельфинью по форме, не должно служить основанием для вывода о том, что она и по содержанию похожа на нее. Ведь язык пингвинов на самом деле значительно отличается от дельфиньего. Разумеется, оба эти языка характеризует удивительное остроумие, яркие вспышки безудержного юмора, изобретательность, изящество формы. Лишь немногие из многих тысяч литератур, созданных рыбами, отмечены неким чувством юмора, да и то лишь самым примитивным; языки акул или, например, тарпонов, крупных рыб из семейства сельдевых, безусловно, в высшей степени изящны, но им абсолютно чужды оптимизм и жизнестойкость, которые отчетливо ощущаются в языках всех китообразных. Радость, энергия, юмор — все это присуще и пингвинам, и, разумеется, многим представителям тюленьих. Всех перечисленных животных роднит то, что они теплокровны. Но строение мозга и детородных органов — вот непреодолимый барьер, вот что так отличает пингвинов от других морских теплокровных. Ведь дельфины, например, не откладывают яиц. И этот простой акт порождает целый мир различий.

Только после напоминания профессора Дьюби о том, что пингвины — птицы, что они не плавают, а летают в воде, теролингвисты смогли по-настоящему приблизиться к пониманию морской литературы пингвинов, только тогда были по-новому изучены и наконец оценены по достоинству километры кинозаписей.

Но трудности перевода преодолены не до конца.

Многообещающие записи были получены от пингвинов Алели с побережья Антарктиды. Записать групповую кинесику[30] в штормующем океане, да еще при температуре 31° по Фаренгейту[31], когда вода из-за обилия планктона напоминает густой суп, было очень трудно; однако упорство членов литературного кружка «Ледник Росса» было полностью вознаграждено появлением на свет такого шедевра, как «Под айсбергом», — этот отрывок из «Осенней песни» теперь всемирно известен в переложении ленинградской балерины Анны Серебряковой. Ни одна словесная интерпретация не может сравниться с ее необычайно удачной балетной версией. Потому что — и это вполне естественно! — невозможно передать при помощи письменного языка всю сложную эмоциональную многогранность данного произведения, столь блистательно переданную труппой Ленинградского балета.

И действительно, то, что мы называем «переводом» с языка пингвинов или с любого другого кинетического языка, представляет собой, прямо скажем, нечто вроде либретто без музыки. Балетная версия — вот подлинный перевод. Слова здесь практически бессильны.

Поэтому я и предлагаю считать — хотя предложение мое, возможно, будет встречено взрывами гнева, хмурыми взглядами или улюлюканьем и смехом, — что для подлинного теролингвиста в отличие от артиста или просто любителя искусства кинетический морской язык пингвинов — не слишком благодарное поле деятельности, но тем не менее ученому гораздо интереснее исследовать язык императорских пингвинов, чем язык пингвинов Адели, несмотря на все очарование и относительную простоту последнего.

Изучать язык императорских пингвинов! Я предвижу многочисленные возражения моих коллег на только что высказанное предложение! Язык императорских пингвинов наиболее труден для человеческого восприятия и наименее доступен из всех остальных языков пингвинов. Именно в связи с этим профессор Дьюби как-то заметил: «Литература на языке императорских пингвинов столь же замкнута на себя, столь же недоступна, как и само закованное во льды сердце Антарктиды. Она, возможно, и обладает неземной красотой, но нам ее не постичь».

Возможно. Не стану недооценивать реальных трудностей исследования, не последней из которых является уже сам темперамент императорских пингвинов, гораздо более замкнутых и сдержанных, чем остальные представители этого отряда. Но, как это ни парадоксально, именно на такую черту их характера, как сдержанность, я и возлагаю свои основные надежды. Императорский пингвин — не одиночка, а птица общественная, и в брачный сезон они объединяются в колонии, как и пингвины, живущие на побережье Антарктиды, однако колонии императорских пингвинов значительно меньше и спокойнее. Связи между их членами носят скорее личный характер. Императорский пингвин — прежде всего индивидуалист. Поэтому я считаю, что литературное творчество этих пингвинов непременно окажется авторским, а не коллективным, а из этого следует, что их произведения вполне возможно адекватным образом перевести на язык людей. Это будет, разумеется, литература кинетическая, но весьма отличная от объемной, быстро меняющей форму, многоплановой литературы, развивающейся в русле коллективной морской традиции. Думаю, что литературные тексты императорских пингвинов вполне можно подвергнуть самому тщательному научному анализу и транскрибированию с помощью известных нам знаковых языковых систем.

«Что? — возмутятся мои противники. — Неужели мы должны тащиться к черту на рога, в вечную тьму, где бушуют метели и трещат морозы под шестьдесят, ради весьма слабой надежды получить образцы некоей, лишь предположительно существующей, поэзии странных малочисленных птиц, которые упорно сидят во мраке и холоде зимней ночи, согревая между лапами единственное яйцо?»

И я отвечу: «Да! Потому что, как и профессору Дьюби, инстинкт твердит мне, что неземная красота этой поэзии столь уникальна, что мы вряд ли найдем на Земле что-либо ей подобное».

Тем из моих коллег, в которых силен дух научного поиска и благородного риска во имя достижения духовных ценностей, я скажу: «Вы только представьте себе: льды, колючий снег, тьма, непрерывный вой и визг ветра. А во тьме ледяной пустыни, скорчившись, застыли истинные поэты. Они будут умирать от голода, но еще несколько недель не сойдут с места в поисках пищи, потому что между лапами каждого из них, укрытое теплыми перьями, покоится одно-единственное великолепное яйцо, которое только так можно уберечь от смертоносного прикосновения вьюги и льдов. Эти мужественные птицы не могут ни видеть друг друга, ни слышать. Им дано лишь чувствовать дружеское тепло. Вот в чем суть их поэзии, их искусства. Как и все кинетические литературы, литература императорских пингвинов беззвучна, но в отличие от других в основе ее — почти полная недвижность, хрупкие, легкие колебания воздуха, приподнятое перышко, дрогнувшее крыло, прикосновение — легкое, слабое, но теплое прикосновение того, кто рядом. В невыразимо горьком одиночестве — сочувствие. В пустыне — присутствие друга. В окружающей со всех сторон смерти — жизнь».