Героиня мира - Страница 107

Внезапно мне в глаза бросился шрам, прочертивший по диагонали кисть его левой руки, словно ни разу в жизни я не видела ни этого, ни других шрамов на его теле.

Глаза его приобрели голодное, затравленное выражение существа, которое постоянно прячется, не может спать или голодает. Такой же взгляд был у него, когда мы стояли в стенах запыленной комнаты и еще на прогалине в королевском саду. Мой поступок не является причиной происходящего в его душе. Я лишь пощекотала перышком открытую рану.

— Ладно, — сказал он, — вверив тебя заботам прекрасной Сидо, позволю себе откланяться. — И повернулся, словно намереваясь тут же скрыться.

— Не уходи от меня вот так, — сказала я. — Сколько времени тебя не будет?

— Несколько месяцев, — ответил он. — Каким же образом я должен от тебя уходить?

— Чтобы не казалось, будто мы расстаемся навсегда.

— Я доказывал тебе свою любовь всеми доступными мне способами, — сказал он. — Ты перебираешь их все, а потом начинаешь требовать новых. Я не подарок. И предупреждал тебя об этом Мне больше нечего тебе дать.

Мне подумалось: наверное, он и вправду любил меня раньше, потому что теперь он меня уже не любит.

— Мы с тобой когда-нибудь увидимся? — спросила я.

— Увидимся, конечно. Когда я спущусь с гор и вернусь в Эбондис. — Он посмотрел на меня, в его взгляде прибавилось глубины. — Не огорчайся так сильно, милая, — сказал он, — тебе полезно пожить без меня. Ты слишком сильно меня любишь, а может, только думаешь, будто любишь.

Теперь каждый из нас говорит на языке, непонятном другому, вот к чему мы пришли.

Я застыла посреди этой бирюзовой залы, пытаясь перевести его слова на свой язык, пытаясь осознать, что за невероятная трещина пролегла между нами, будто у нас под ногами с треском раскололась плавучая льдина, но почувствовала, насколько безнадежны все мои потуги. Теперь я знаю, что потеряла его, хотя, честно говоря, не знала и секунды прежде, когда он принадлежал бы мне.

Мы оба вежливо сказали «до свидания», затем он рассказал о предпринятых им мерах, чтобы обеспечить меня деньгами, и уже у самых дверей добавил: возможно, мы встретимся еще до моего дня рождения, до Вульмартии, до наступления осени.

Потом он ушел.

Я походила несколько минут по комнате, из одного конца в другой, как бы разглядывая то тут, то там забавные вещицы, но совершенно их не видя. Из зеркала на меня посмотрело запрокинутое лицо белей салфетки. Мое лицо лучше меня понимает, что произошло.

В конце концов я вернулась во двор. Сидо лежала на своем диване, на виноградных листьях, словно трепещущие мохнатые почки, поблескивали пчелы, как обычно. Девушка, читавшая вслух книгу, перевернула страницу и безразличным тоном произнесла:

— Вот так, рука об руку, но при этом каждый по отдельности, переступили они порог Дома Ночи.

Накануне дня летнего солнцестояния Сидо вместе с компанией, в которую входила и я, отправилась в театр на открытом воздухе. Пьесу там играли дурацкую, и, как все тут же отметили, даже песни в ней не отличались мелодичностью. Но в театр ходят затем, чтобы показаться людям на глаза, и Сидо не осталась без внимания. Над Эбондисом повис душок возбуждения, волнения, пребывающего в зачаточном состоянии, запах легковоспламенимого мускуса, схожий с предчувствием пробуждения вулкана, — я слышала, как кто-то его описывал именно этими словами. Мы рано, в девять часов, сели за ужин в доме у кого-то из знакомых Сидо. К десяти свет поблек, а похожее на патоку небо загустело от пыли. Улицы поливали целыми днями, но при такой жаре, даже если вино подержать под водой в старом колодце, оно не станет холодным. Казалось, половина городского населения избрала местом прогулок сад, видневшийся из окон роскошного маленького особняка. Улицы кипели деятельностью, стоял шум. Об этом никто не упоминал. Все вели разговоры ни о чем. (Мне доводилось слышать, что среди живущих далеко в горах людей считается, будто упоминание о схватках женщины, рожающей ребенка, грозит бедой. И пока роженица, не жалея сил, пытается произвести дитя на свет, никто не обращает на нее внимания, несмотря на все ее муки и стоны, пока ребенок наконец не родится.)

Позднее гости мужского и женского пола высыпали на крышу, затянутые в атлас мужчины с дымящимися трубками, обмахивающиеся веерами дамы в расшитых платьях — будто нашествие огромных бабочек… Сидо в серебристой дымке и я в своем единственном вечернем платье да сопровождавший нас разговорчивый господин из той же братии, что Оберис. Все отправились на крышу, чтобы посмотреть, как заходит солнце; это случается каждым вечером, но подобная мысль никому не пришла в голову.

— Ах, посмотри! Ах, гляди! — восклицали они.

Небеса пылали, там горели города и огромные глыбы налившегося кровью пурпурного облака, которое разбилось о рифы искромсанной красноты. Пальмы, крыши и башни здания суда скрыли от глаз последние вздохи солнечного шара, но отблески зарева виднелись в ясные ночи. Впрочем, наступила середина лета и неистовость угасания поражала взгляд. Даже гулявшие в саду и по улицам обитатели города Эбондиса обратили внимание на это зрелище, и каждый истолковал прочтенные в нем знаки на свой лад.

На крыше возле парапета стояли цветущие гибискусы в глиняных горшках, а в одном из углов разместился небольшой алтарь Исибри в синем плаще.

— Пойдемте же, узнаем, что сулит вам будущее, — сказал сопровождавший меня кавалер и повел меня к установленному возле алтаря лакированному коробу, из которого дамы что-то по очереди вытаскивали, повизгивая и сдержанно поругиваясь.

— Ох, и доложу я вам! — вскричала одна из них, слабонервная подруга Сидо; она выпрямилась, вглядываясь в предмет, который выудила из короба, и прикрыла его веером. — Н-да! Я никак не могу произнести это вслух!

— Если все сбудется, — весьма проницательно подметила другая дама, — мы так или иначе станем свидетелями самого события.

Мой кавалер принялся настойчиво уговаривать меня принять участие в развлечении. Он сообщил, что такой обычай распространен среди крестьян. Просто бесподобно, что — он назвал имя хозяйки дома — пришло в голову его позаимствовать.

Дамы потянулись к коробу целыми стаями, они чуть ли не выхватывали друг у друга из рук лежавшие в нем предметы. Я увидела, что они достают оттуда маленькие перламутровые ракушки, рассыпающиеся на кусочки при легком нажатии, а потом извлекают на свет кусочек бумаги.

Я не стала упираться, ведь на это требуются силы, а встала в очередь, и вскоре в руках у меня оказалась одна из ракушек.

— Теперь вы должны прочесть, что там написано, — сказал мой худощавый кавалер. За его болтливостью крылось коварство, он неотступно следовал за мной, пытаясь выяснить, на что же я гожусь. Обнаружив, что я почти не подаю голоса и не спешу обнародовать тайные пристрастия, он не оставил меня в покое, а решил задержаться и посмотреть, какие результаты даст обстрел «тяжелой артиллерией».

Я раздавила ракушку; выяснилось, что она пуста.

— Надо же, какая неудача, — сказал этот господин, пристально поглядев на мою ладонь. — Эту пропустили. Вам надо вытащить другую.

— Тогда их может не хватить на всех.

— Да, но вы вытащили пустышку.

— Вероятно, в этом и заключается мое будущее. — Мне не хотелось, чтобы он случайно заглянул ко мне в душу, я извинилась и спустилась вниз.

Мне стало дурно от вида этого необъятного неба. Уже много дней подряд у меня болела голова, я, не переставая, мучилась от жары, и мне никак не удавалось вздохнуть полной грудью. Я отправилась в туалетную комнату, предоставленную хозяйкой дома в пользование дамам, ополоснула руки и лицо тепловатой тошнотворной жидкостью, заново припудрилась, подкрасила губы и щеки. Хотя солнце уже зашло, неизвестно, насколько растянется вечер.

В гостиной я выпила еще глоток теплого вина, но от его вкуса меня чуть не вывернуло.