Геносказка - Страница 7

Совсем напротив.

Гензель чувствовал себя невероятно спокойным, но спокойствие это было зловещим, гибельным, как спокойствие прохладного стального лезвия, готового без размышлений погрузиться в чью-то плоть. Гензель сознавал происходящее, но не вполне мог им управлять – тело передавало управление тому, кто был Гензелем и в то же время не был им. Тому, кто привык находиться на дне его разума, в толще образованных подсознанием водорослей. Хладнокровному хищнику, который всплывал только для того, чтобы нанести удар, и, утолив голод, погружался обратно в свои непроглядные глубины.

В тот раз хищник не вернулся голодным. Гензель ощутил боль в челюсти от неожиданно резкого сокращения мышц. И хруст, с которым его зубы сошлись вместе. В рот хлынула сладковато-соленая жидкость, теплая и густая. Кто-то рядом оглушительно завизжал. Когда Гензель разжал зубы, по его подбородку что-то потекло, а на мостовую шлепнулись короткие белые обрубки с неровно обгрызенными желтоватыми ногтями…

История получилась скверная, отец отходил его ремнем так, что спина и все, что располагалось пониже нее, пылало еще неделю. Больше всего Гензель боялся гнева Мачехи, но обошлось. На его счастье, обидчик сам оказался квартероном…

– Не смей жрать! – Ярость внутри Гензеля на миг разогнала темноту Железного леса, словно, переполнив его тощее тело, хлынула холодным светом из его глаз в окружающий мир. – Не смей!.. Ах ты гадюка…

Гензель схватил с земли палку и ударил ею раздувшуюся жабу поперек спины. Удар получился хорошим, от плеча, упругий бурдюк ее тела сморщился то ли от боли, то ли от неожиданности. Жаба зашипела, обнажив неровные ряды полупрозрачных зубов-конусов, по которым вперемешку с остатками внутренностей катышка стекала прозрачная слюна.

– Убирайся! Убирайся, дрянь! – Гензель ударил ее еще дважды, по морде и по боку.

Жаба не спешила убираться. Она прижалась к земле, забыв про свое пиршество, и устремила на Гензеля взгляд своих мутных, ничего не выражающих глаз. Гензель был больше нее, но она чувствовала, что здесь, под гнилостной сенью Железного леса, у него нет над ней превосходства. Она была плотью от плоти Ярнвида, его врожденной и неотъемлемой частью, а человеческий ребенок всегда будет здесь чужим. Жаба зашипела, получив еще один удар по носу, ее короткие лапы напряглись для прыжка, под гладкой кожей натянулись струны мощных сухожилий. И глаза, прежде мутные и пустые, осветились изнутри влажной животной яростью.

– Гензель!.. – Что-то дергало его за рукав. – Брось ее, братец! Гензель! Бежим же! Бежим дальше! Пока не поздно!

Ледяная пелена ярости, сквозь которую Гензель смотрел на мир, стирала черты лица, как морозное стекло: он видел человека, но не мог разобрать, кто это. Однако растрепанные белые волосы, выбившиеся из-под платка, невозможно было с чем-то спутать. Уставившись на них, Гензель неожиданно вспомнил, где находится, ощутил тяжесть палки в руке и приятное нытье напряженных для схватки мускулов. Жаба пялилась на него, выжидая. Но Гензель уже овладел собой. Хищник внутри него бросил на тварь презрительный взгляд из его, Гензеля, глаз и погрузился обратно в ледяные глубины. Затаился.

– Пошли, Гензель! – молила Гретель. – Иначе и прочих не найдем!

Она была права. Нет смысла расправляться с гадкой тварью, сожравшей беспомощный катышек, только альвам известно, сколько их вообще уцелело. И сколько гибнет каждую минуту, пока они с Гретель стоят на месте.

Бежать!..

Они вновь помчались вперед, больше угадывая направление, чем ощущая его, – тропинка под ногами давно растаяла в накатившей темноте. Они бежали сквозь липкую ночь, то и дело поскальзываясь, спотыкаясь, помогая друг другу. Крошечная ладошка Гретель слабым насекомым билась в пальцах Гензеля, но он знал, что ни за что на свете ее не выпустит. Умрет, а не выпустит.

Они нашли еще два катышка. Первый доедала стая крупных насекомых, похожих на серых влажных муравьев с непомерно длинными лапами. Катышек беспомощно трепетал, раздираемый на части деловитыми челюстями, но его гаснущего света хватило Гензелю и Гретель, чтобы понять направление. Следующий катышек тоже стремительно таял, от него осталась только выгрызенная оболочка вроде ореховой скорлупы. Гензелю стало жаль катышков, этих бессловесных и крошечных существ, которые не умели ни мыслить, ни даже чувствовать боль и которые были созданы Гретель с одной-единственной целью – давать свет и направлять путников. У катышков даже не было выбора, светить или нет. И они светили, светили сквозь липкую темноту Железного леса, привлекая внимание его обитателей и тем самым обрекая себя на быструю гибель. Но не светить они не могли. Таково было их предназначение, и они встречали его молча.

А потом катышки пропали. Гензель напрягал глаза, пытаясь в сплетении ветвей и умирающих остовов деревьев разглядеть слабое свечение, но тщетно. Они пробежали, кажется, уже тысячу шагов, но до сих пор не нашли ни единого катышка. Гензель стиснул зубы. Еще не все потеряно. Не могло же здешнее зверье за считаные минуты съесть все катышки?.. «Могло, – неохотно признал он мысленно. – Еще как могло. Эти светящиеся крошки тварям из Железного леса – на один укус…» А на сколько укусов хватит их с Гретель, когда они сдадутся и окажутся окружены в темноте хищно клацающим голодным лесом?..

Они не останавливались. Гретель совсем изнемогала, она уже не могла бежать, да и шла с трудом. Гензель пытался тянуть ее за собой, но без особого успеха. Гретель была тощей, ему под стать, но собственные силы убывали с пугающей скоростью. Железный лес вытягивал их с каждым шагом, как комар вытягивает кровь из своей жертвы, неумолимо и равнодушно. Они карабкались по осыпающимся бокам оврагов, пачкая пальцы липким мхом, от которого несло гнилыми фруктами. Раздвигали колючие заросли, оставлявшие на ладонях тысячи тончайших жгущих заноз. Переступали через невесть откуда взявшиеся канавы, на дне которых собралась чернильная, жадно хлюпающая жижа.

Гензель знал, что, если они не найдут направления к дому, их отчаянный бег не продлится долго. Легкие точно принимали в себя на каждом вздохе разъедающий газ вместо воздуха. Суставы стонали от чрезмерных усилий и скрежетали, как шестерни, в которые набился песок. Волокна мышц раскалились до такой степени, что сплавлялись в единую массу. Где же катышки? Хотя бы один, чтобы понять, верным ли они движутся направлением! Или, может, сбившись в темноте, давно идут в чащу Железного леса, удаляясь с каждым шагом от дома?..

– Держись, сестрица, – бормотал Гензель, хотя его собственные ноги дрожали, а глаза почти ничего не видели. – Нам бы еще сто шагов сделать, а там уже и дом… Места-то знакомые, смотри. Зуб даю, мы тут нынче утром с отцом шли!..

Гретель была измождена настолько, что могла разве что стонать. Но, услышав брата, она нашла силы улыбнуться:

– Толку с твоего зуба… У тебя же через день новый вырастет, больше предыдущего…

Еще получасом позже, когда Железный лес полностью утонул в жирной лоснящейся ночи, Гретель уже не могла улыбаться. Уцепившись за корягу, чья кора была похожа на кожу прокаженного, она лишь хватала губами воздух. И Гензель понимал, что не в его силах заставить ее двигаться дальше. Он бы понес ее, но понимал, что собственных сил осталось самую малость, только для того, чтобы держаться на ногах.

Железный лес, окружавший их со всех сторон, довольно булькал своими черными потрохами. Он знал, что теперь они от него не убегут. Он переварит их, как тысячи прочих глупцов и смельчаков, так что не останется даже косточек. Высосет из них кровь, растворит своими едкими соками остатки, даже одежку – и ту сгноит в считаные дни.

Увидеть бы спасительный катышек… Но Гензель знал, что надежде этой сбыться не суждено. Катышков больше не было. А может, это они с Гретель так далеко углубились в чащу, что катышки остались далеко в стороне…

– Братец…

– Что, Гретель?

– Мы ведь заблудились, да?

– Ничего не заблудились, – сердито сказал Гензель. – Вот еще придумаешь! Просто отдыхаем. Ты сиди, сиди. Вот я тебе подушку из листьев сгребу… Отдышись.