Гений, или История любви - Страница 8

– Ну что ж, сыграем. Давайте-ка что-то для разогрева. Давайте «Волю» для начала, – сказал он.

Соня пристроилась в уголке. Мелодия сначала больше походила на хаос из-за несыгранности инструментов, но постепенно очистилась, выделились партии, была сведена громкость. Все привносили свой необходимый звук в общее дело. Готье играл на гитаре и пел. У него был чистый голос, средней высоты тембр, не тенор, скорее баритон, но с хорошим диапазоном и с бархатным, мягким звучанием. Словом, красивый голос от природы. Его привлекательное лицо, когда он запел, засветилось и наполнилось какой-то внутренней радостью, и в этот момент стало ясно, что для него эта музыка, эта песня – простая в общем-то и имеющая только некоторые отблески народных мотивов – главное, то, что наполняет его смыслом. А все остальное… Сейчас все остальное было от него невероятно далеко.

Они останавливались много раз, переигрывали какие-то отдельные куски, меняли что-то. Брали другие песни, другие проигрыши, пробовали варианты. Их музыка звучала хоть и не вполне, но довольно профессионально. Клавишник был хуже всех, даже хуже Володи, и Готье постоянно на него ругался, требовал, чтобы тот собрался. От Володи, в общем, многого-то не ждали. Он добавлял этого самого «этно» и делал это вполне добротно. Клавишник должен был вносить весомый вклад, а он сбивался, терял ритм. Впрочем, даже при всем этом музыка существовала.

То, что делал Готье, имело смысл. Это было ясно, чувствовалось в любой песне. И то, что Соня так отчетливо увидела в его зеленых глазах, теперь стало ясно – он был талантлив. Не просто стремился произвести впечатление или заработать денег. Или выделиться как-то из огромной толпы молодых мужчин, стремящихся к успеху. Он делал музыку, и это дело было, безусловно, главным для него. И эта внутренняя преданность наполняла все вокруг него смыслом. Даже Соня, хоть это и было ей несвойственно, почувствовала, что во всем этом что-то есть. Одну песню она с удивлением узнала – она слышала ее однажды на какой-то радиостанции.

Готье был деятельным и собранным, и силы его не кончались, а, наоборот, только прибывали. Они играли до поздней ночи, а Соня все сидела и слушала. Она даже забыла позвонить бабушке, а такого с ней раньше никогда не бывало. Соня задумалась. Стоило бы выбраться из репетиционной, но она не стала – боялась потревожить Готье. Ей нравилось на него смотреть, а то, что бабушка будет ругаться, это ей показалось пустяком. Вряд ли бабушка нагрянет к ней после этого с проверкой. Для этого она ей слишком доверяла. Скорее всего, решит, что Соня просто раньше времени уснула.

Через несколько часов непрерывной игры, обессилев, Ингрид запросила пощады, у нее затекли плечи и шея. Она держала бубны слишком высоко.

– Давайте перекусим.

– Иня, жрать вредно – можно потолстеть. Особенно после шести, – дразнился Готье.

– А сейчас уже не после шести, а почти около того! – хмыкнула, нисколько не обидевшись, Ингрид. Во всем, что касалось внешности, она знала себе цену, и никто не смог бы поколебать ее уверенности в себе.

– Давай ты пойдешь и сваришь пельмени, а мы тут еще помучаем клавиши, – предложил Готье.

Однако клавишник, усталый белобрысый парень с татуировкой на плече, замотал головой.

– Если бы я еще понимал, чего тебе надо. Готье, ты просто педант. Все вполне нормально.

– Мне не надо нормально. Мне надо – чтоб никаких этих твоих смазанных переходов. Думаешь, все на свете можно скрыть за «эхом»? Моя музыка – это чистые переходы от тишины к звуку и обратно. А у тебя – сплошной гул.

Готье говорил легко, без нажима, но было видно, что он недоволен. Так же как и то, что белобрысому на это наплевать. Он словно бы и не был здесь, он напоминал студента, отбывающего скучную лекцию.

– Ну нет, я тоже хочу пельмени. Иня все разварит, как всегда, – возмутился клавишник, вскочил и пошел на кухню.

Через несколько минут вся группа перебазировалась на кухню. Готье потянулся – все-таки тело немного затекло за время работы, раздраженно растрепал свои темные, чуть не доходящие до линии подбородка волосы, вьющиеся и спутанные, и тоже направился на кухню. Соня осталась одна. Она не хотела пельменей, да и вообще не привыкла есть посреди ночи. Когда все ушли, она подошла к клавишам и нажала кнопку «On».

Знала ли она, что делает? Пожалуй, знала. Рассчитывала она на эффект – пожалуй, нет. Она много времени в своей, пусть и короткой еще жизни посвятила наблюдениям и сравнениям, так что понимала прекрасно, что все не так просто и что серьезные вопросы не решаются с помощью мимолетных порывов. Тем не менее, пока в студии никого не было, Соня села за клавиши и стала играть.

Она сделала это абсолютно бессознательно, ей просто нужно было чем-то заняться, чтобы иметь причины остаться – а это и было ее целью, ее задачей, и больше не было ничего, решительно ничего, что она могла сделать. Слова тут не могли бы помочь. Что она могла сказать? «Можно я останусь?» Зачем? «Давайте я помою посуду?» Возможно, но не факт. Могли бы и прогнать. Так что она стала играть, и это было логично, хоть музыка сама по себе и не была ей интересна. Зато ей был интересен Готье.

Впрочем, этого могли и не заметить, ведь дверь в репетиционную была плотно закрыта, а сама комната, как известно, плотно обита звукоизолирующим материалом. Все ушли в кухню, и никто, по-хорошему, мог не услышать того, как Соня, со свойственной ей тщательностью и последовательностью, переигрывает все те мелодии и мотивы, которые так портил белобрысый клавишник. За несколько часов они были проиграны миллион раз, и то, что она запомнила их, не было ни удивительным, ни экстраординарным, особенно для человека, который, как ни крути, занимался столько лет музыкой.

Она сидела на круглом стуле, отрегулированном под другой рост, развернувшись спиной к двери, и перебирала мелодии, что-то прибавляла, импровизируя, поправляла какие-то неправильные, с ее точки зрения, места. Все это было для нее вопросом больше техники, чем вдохновения. Если вдохновение как таковое и пришло к ней неожиданно в тот момент, она его не идентифицировала и не поняла. Она просто играла, а Володя открыл дверь, чтобы позвать ее в кухню. Он не понял, почему она осталась сидеть одна, увидел, что ее отсутствия никто не заметил. Приоткрыл дверь и застыл в изумлении.

– Что это? – раздался из кухни голос Готье.

Соня вздрогнула и обернулась. Готье с Володей стояли в двери и таращились на нее.

– Она… она… – бормотал Володя, – лучшая на курсе.

– Да что ты? – хмыкнула Ингрид. – Вот так сюрприз. Так тут налицо заговор!

– Но как, когда? У нее что, записи? – спросил хмурый белобрысый.

– Может, Володька что-то приносил?

– Большая часть материала даже не записана, – вмешалась Ингрид.

Готье молчал. Соня, естественно, тоже молчала как убитая. Потом Готье подошел к Соне и коротко скомандовал:

– Повтори.

Соня помедлила, а потом начала снова с того места, на котором он ее прервал.

– А «Мурку» могешь? – хмыкнул белобрысый. – А так-то любой дурак сумеет.

Но его жалкие попытки как-то обесценить происходящее не нашли отклика. Все стояли и слушали молча, несколько ошарашенные, с такими лицами, что Соне даже стало немного смешно. Потом Готье сказал:

– Иня, иди подшуми Элизе. Попробуем!

– У меня пельмени убегут! – фыркнула Ингрид с дивана. – Им плевать на твою музыку.

– И я тебя тоже люблю, – рассмеялся Готье. – Пусть Санька последит.

Санька – это и был белобрысый клавишник – зло посмотрел на Соню и ушел, сильно хлопнув дверью. Ингрид взяла в руки бубны, Готье схватил гитару, Володька взялся за флейту, но Готье помотал головой – не надо. А Соня на минуту замерла, пытаясь понять, что происходит. Потом она заиграла.

Ингрид Шеллер родилась и выросла в Москве. А родилась она только потому, что ее мать должна была заполучить, захомутать и привязать к себе ее отца, сорокалетнего Рудольфа Шеллера, чистокровного немца, родившегося в Гамбурге. Ингрид-то и понадобилась Насте Полозовой, чтобы она могла окончательно утвердиться в статусе супруги обеспеченного немца.