Ген мужества - Страница 1

 «О, господи! Как болит голова! Буквально лопается по швам… Где я? Что со мной?.. Не могу открыть глаза… не открываются. Черт! Черт!! Не могу…»

 - Очухался, кажись. Ишь, задергался… – произнес кто-то хрипловатым голосом.

 - Скажешь тоже, задергался. Глаза открыть пытается. – Голос второго – сочный молодой баритон, в котором отчетливо звучат нотки заносчивости.

 - Я и говорю: глазами задергал.

 - Веками.

 - Ну, веками… Эй, служивый! Давай, открывай свои глазоньки.

 «Кто это?.. Кто эти двое? Голоса незнакомы… А я? Я-то кто?..»

 - А ты ему помоги. Лицо от крови ототри, - посоветовал заносчивый.

 - А ты чего раскомандовался? Взял бы, да оттер, не переломился бы чай. Али ты свои наманикюренные пальчики в крови испачкать боишься?

 - Крови не боюсь, но я не фельдшер и не лазаретный служитель какой-нибудь. Я - гусар!

 - Ну и что, гусар? Если я пехотинец, так вся грязная работа на мне должна быть?

 - Не хочешь, не оттирай. Сам, когда в себя придет, ототрет.

 «Господи! Где я? Кто я? Что со мной?»

 По лицу провели влажной тряпкой. Было не больно, даже наоборот - приятно. А болело где-то внутри сбоку, с правого боку. Но уже не так сильно, боль затихала.

 - Воды мало, не оттереть. Кровяка коркой схватилась, - сказал хриплый. - Ему бы вообще башку в ведро с водой окунуть, чтоб отмокла сперва.

 - Эка хватил, Семен - ведро! У нас на все про все только одна бутыль… Эй! Эй, Семен, ты много-то не лей.

 - Ты чего, жадничаешь?.. – удивленно произнес Семен. - Для кого тебе воды жалко? Для пацаненка тяжко раненого? Ты же солдат, Прохор Егорович, а солдат, он… Видать, не про тебя поговорка – «солдат ребенка не обидит».

 - Нашел ребенка! Этому бойцу лет двадцать, не меньше, - заметил Прохор Егорович. – И не рядовой. Унтер-офицер. Капрал что ли?

 - Младший сержант. Все одно, ребенок. Вот тебе сколько?

 - Двадцать шесть весной тринадцатого должно было исполниться.

 - Вообще-то, тоже ребенок еще сопливый. А мне поначалу показалось, ты постарше будешь...

 - Это ты меня сопливым ребенком назвал?! Да у меня за плечами Аустерлиц, Гейльсберг и Фридланд! Да Бородинская битва! Я в рейде кавалерии Уварова с казаками Платова участие принимал! И погиб в этом рейде геройски. А до войны в четырех дуэлях честь свою отстоял! Да за такие слова!..

 - Что, на дуэль вызовешь? Ха-ха-ха! Ну, ты меня уморил, гусар! Дуэль! Все равно – не я тебя, не ты меня. Мы ведь уже мертвые. Да и нечем нам биться – оружия-то тю-тю. Разве что на кулачках… О, кажись, очухался, глаза открыл… Эй, давай поднимайся, служивый. Рассказывай. Ты, видать, из будущего сюда припожаловал, такой амуниции мне встречать не приходилось... Двое из прошлого, один из будущего, ну, дела…

 Боец в камуфляже, слегка забрызганном каплями крови (вся кровь была на лице и в волосах), приподнялся на локтях и с изумлением уставился на незнакомцев. Эти двое сидели напротив него на низкой кушетке, обтянутой белым синтетическим материалом. И он сам лежал на такой же кушетке.

 Один из незнакомцев, тот, которого по всей вероятности звали Семеном, старший по возрасту (на вид - лет около сорока) держал в руке окровавленную тряпку. Одет он был в вылинявшую гимнастерку с пагонами, на которых краснели т-образные старшинские лычки, и в такие же линялые, почти белые штаны. На ногах – стоптанные кирзачи, пилотка без звездочки заткнута за ремень. Прическа – полубокс.

 Второй, Прохор Егорович, как назвал его старшина Семен, словно сошел с иллюстрации из романа Льва Толстого «Война и Мир» - молодцеватый гусар с пушистыми бакенбардами и такими же пушистыми усами, облаченный в красный доломан и красный ментик с отделкой их черного бобрового меха. А чакчиры на нем были синие с ярко-желтыми продольными узорами на бедрах. Узоры резко выделялись на синем фоне и своей яркостью резали глаз. Высокие сапоги со шпорами сияли девственной чистотой, а кушака и кивера на гусаре не было.

 «Кивер, доломан, чакчиры… Откуда я это знаю? Может, я тоже… гусар?.. О, господи, кто я?!..»

 - Я кто? – спросил боец в камуфляже.

 - Это тебе лучше знать, - сказал Семен.

 - Но я не помню…

 - Вспомнишь, - пообещал гусар, - мы же вспомнили. Хотя и не сразу. И ты вспомнишь. Да ты уже, наверное, вспомнил кое-что. Как тебя зовут, вспомнил?

 - Кажется… Стасом. – Парень облегченно выдохнул и улыбнулся, радуясь обретению имени. - Точно – Станислав!

 - Вот! Я же говорю, сейчас мигом вспоминать начнешь.

 - Я что, умер?

 - Все мы здесь такие, - со вздохом произнес Семен, - убитые на поле брани. Меня Семен Семенычем кличут. По фамилии Воробьев я. Но ты можешь просто Семеном звать. На подступах к Берлину меня, стало быть, осколком в грудь шандарахнуло. Ишь? – Семен оттопыренным большим пальцем указал на свою грудь.

 Стас опустил взгляд и увидел буроватое пятно на левой стороне гимнастерки. Пятно явно пытались застирать, но по причине малого количества воды, получилось плохо. И еще он заметил свежую штопку черными нитками.

 - А это наш гусар, – Семен кивнул на товарища, - Прохор Егорович, штабс… как там тебя Прохор Егорович?

 - Штаб-ротмистр Лейб-гвардии Гусарского полка его величества Александра первого, Сокольский Прохор Егорович, - представился гусар, резко кивнув головой. Черный витой локон упал на глаза; гусар убрал его пальцем, подкрутил ус. – Сложил голову на Бородинском поле.

 - А куда тебя угораздило, рассказывать не станешь? – ехидно спросил Сокольского Воробьев. – Али стыдишься? Мне вот не рассказал до сих пор. Небось, в место, какое ни то потаенное, а?

 - Ты не спрашивал, - парировал гусар и, откинув ментик, продемонстрировал Станиславу и Семену пятно крови на красном доломане. Красное на красном не очень заметно, но кровь, высохнув, потемнела, а потому пятно было вполне различимо. В отличие от гимнастерки Воробьева, прореха в доломане была не заштопана. Ну, ясно, не гусарское это дело - шитье.

 – А хоть бы и в жопу, так что? – сверкнул глазами на Семена гусар. - Боевых ран и шрамов офицеру и дворянину стыдиться не след… Извольте взглянуть, вот сюда меня угораздило, сударь, - он снова повернулся к Стасу, - в самое сердце. Итальянец улан проткнул меня копьем, когда мы с моим эскадроном в составе конницы Уварова, выполняя приказ главнокомандующего, фельдмаршала Кутузова Михайло Илларионовича… а впрочем, неважно. Умер я на месте, да  вот почему-то здесь оказался… Лежу и ничего не пойму. Один, вокруг все незнакомое, странное. Светло как днем. И никого рядом. На лазарет не похоже. Решил, что на том свете нахожусь… Потом сотоварищ объявился.

 Стас посмотрел на Семена, но тот отрицательно качнул головой:

 - Не, не я, вон тот вторым был, – Семен, криво усмехнувшись, оглянулся, и Стас проследил за его взглядом – в помещении, где они находились, был еще и четвертый. Он лежал на дальней кушетке, с головой укутавшись шинелью и, по всей вероятности, спал. – Поручик Орлов, белогвардеец. Белая кость, голубая кровь. Дрыхнет как сурок, - хохотнул старшина.

 - Я не сплю, - глухо подал голос поручик Орлов.

 - Так присоединяйся к нам, - позвал Семен, - тут у нас новый член образовался, четвертый…

 Орлов не ответил, только дернул плечом под шинелью.

 - Голубая кровь, - снова повторил Воробьев.

 Окон в помещении не было, а в одной из стен угадывался контур дверного проема. Низкий белый потолок - не крашеный, натяжной, скорей всего, посредине большой растровый светильник дневного света, гладкие идеально ровные стены со светло-серым покрытием.