Где-то возле Гринвича - Страница 3

Они сели писать письма. Это были обычные письма с полярок: "нормально", "скучаю", "целую", "когда выслать деньги". Только Сомин сидел над чистым листом бумаги и никак не мог начать. Виденко и Маков вышли на улицу. Собаки охотника были худы и клочкасты. Они спали на солнце, блаженно вытянув лапы. В передке нарт лежал невероятной легкости мешок. Маков с уважением потряс его. В мешке сорок "хвостов" песца – цена морозных шрамов охотника и ободранных собачьих лап.

– Старье,- сказал Маков, погладив одну из собак.- Атавизм. Кругом сейчас вездеходы.

– У нас на станции были собаки,- возразил Виденко.- Кони, понимаешь, а не собаки. Хоть в Одессу езжай.

В избушке Сомин все мучился над чистым листом бумаги.

Вечером охотник уехал. Весна гнала его на запад, к поселку, к магазинам, к ласковой знакомой вдове, что хранила синий бостоновый костюм, купленный по случаю прошлогодней удачи.

О том, что охотник добрался до места, они узнали дней через пятнадцать, ибо пришли ответы на отправленные с ним письма. Макову отозвалась из Архангельска мама. Одесса дала Виденко уклончивую радиограмму о хорошей погоде и экзаменах, которые надоели. Только Сомину ничего не было, и напрасно он, как только наступал "срок", искал возле операторского стола отвертку или набивал в портсигар папиросы.

На эфир накатывался вал навигации. Все чаще им заказывали сроки "син", и все чаще они сообщали однообразные ледовые сводки. Давление, видимость, румбы, баллы, миллибары, слоистая, сплошная, кучевая облачность, легкий снег, дождь, туман… Два раза было ясно.

В дежурном приемнике на любой волне стоял писк. Шифровки, сводки, запросы, рапорты шли с востока, юга и запада. Ледовая разведка утюжила небо почти круглые сутки. И незаметно стало получаться так, что мерой времени стали вахты, "сроки".

19 июня Виденко получил сразу три радиограммы, принимал их он сам, и поэтому никто не узнал о том, что сегодня его день рождения. Десяток дней назад, когда на центре дежурил знакомый парень, Виденко попросил "фикус". Так называлось налитое в резиновые грелки спиртное, которое давали на сброс экипажам ледовой разведки. "Фикус", однако, не поступил. Была ночная вахта, и Виденко, включив над столом двенадцативольтную аккумуляторную лампочку, всю ночь писал письмо той самой девчонке с фотографии.

Хотелось написать про белый снег июня, ночной скрип льда, гусиные крики. О железных судовых койках и байковых одеялах, под которыми они спят, хотя холодно и есть спальные мешки. "Полярка, даже маленькая,- это дом. Дома же в мешках спят лишь окончательные романтики". Можно было написать о дымах арктических пароходов, которые идут с востока, о громадах мертвых кораблей, мимо которых они прошли на тракторах. Тишина и ржавая печаль погибших кораблей долго преследовали Виденко.

Однако, как всегда, в письме получилось только про сроки "син", о том, что Маков пошел на второй класс по передаче и что они перешли на летнюю робу: бушлаты, матросские холщовые брюки и матросские же ботинки б/у, что значит, "бывшие в употреблении". Единственным лирическим местом была новая песня, которую им по кускам выстукивали с восточной полярки. "У вас в Москве улыбки и концерты и даже солнце светит каждый день, а мне все реже синие конверты через снега приносит северный олень…". Песня даже в письме звучала красиво, хотя все в ней было неправда. Не без тайного умысла он намекнул на то, что есть же вот такие выдры, что не могут прислать простую чепуху вроде: "Людочка здорова целую Тося". Как, например, Сомину. И никакой профком в это дело не вмешается.

А в дежурном приемнике было слышно, как кто-то кидает и кидает в эфир четырехбуквенные позывные самолета. Самолет не отвечал так долго, что Виденко встревожился и поставил приемник на волну SOS. Волну, отданную под бедствие. Но там тоже было тихо. Самолет ответил минут через сорок. Была неисправность приемника. "Наверное, пентод на выходе,- подумал Виденко,- самое слабое место в самолетных приемниках". О дне рождения как-то забылось.

Через несколько дней вал навигации в эфире достиг силы среднего шторма. Корабли с востока были на подходе. Басовитые морзянки судовых передатчиков врывались в эфир даже там, где раньше была тишина и треск электронных разрядов. Но на всем северном побережье спокойно стоял лед, и нерпы грелись на нем, и бродили медведи. Только южный шторм мог взломать его и угнать на север. Южного ветра ждал центр, им интересовались Тикси и Магадан.

…И однажды ночью южный ветер пришел. Они проснулись от ровного гула. Тонко запела антенна, стены домика стали вздрагивать, как будто по ним били кулаком. Через час гул перешел в свист. Они связались с восточной поляркой. На ровном галечниковом мысу ничто не сдерживало ветер, ветер отрывал гальку и бил о стены полярки. На острове ветер не отрывал гальки, но стрелка анемометра, который вынес Маков, застыла на сорока метрах в секунду. На сорок пятом метре ветер сбил мачты.

Первые сутки они не могли их поставить. На вторые тоже. На третьи сутки ветер стих и сразу же сменился плотным туманом. Брусчатки антенны были переломаны. Они соединяли куски все так же "внакладку", укрепляя их гвоздями, и часто били молотком по пальцам. Страшно хотелось спать.

Часов через шесть мачты стояли. Печка их давно уже, может быть, сутки, не горела. Сомин чертыхался, снимая мокрую одежду: его два раза сбивало в лужу среди камней, Виденко открыл коньяк, последнюю бутылку. Но коньяк нешел в горло, был горький, пах противно лекарством. Маков сидел у операторского стола в одном нижнем белье. Началась его вахта. Виденко засыпал, положив под голову забинтованную руку.

– Там телеграмма мне должна быть,- сказал Сомин.- Ты спроси. Может, затерялась. А на завтрак я борщ сварю. С сухим луком.- Он хотел еще что-то сказать, потянулся за папиросой, но не взял. Так и заснул с папиросной пачкой в руке.

Маков сварил в консервной банке кофе. Потом бухнул туда коньяку. Этот способ он где-то вычитал. Получилось ничего. Жгуче и крепко.

Через час станцию вызвал центр. Просили сообщить полосу видимости. Аэропорт с запада заказал метеовахту с ноля и далее, пятнадцатую минуту каждого часа. Длинная радиограмма требовала составить и через 72 часа передать список оборудования и построек. В дополнение инструкции 137/19 приказывалось при определении балльности облаков указывать цвет неба по секторам.

Маков переспрашивал. На той стороне злились. Потом он сел перепечатывать радиограммы на машинке. Такой уж был закон: каждая радиограмма перепечатывалась на машинке. Ему очень хотелось, чтобы была радиограмма для Сомина, но ее не было. Курсант Маков выключил передатчик, завел будильник на вахту Виденко, потом написал записку: "Пусть дурни из профкома займутся". Записку он положил под ключ, так, что ее мог увидеть только работающий. Ровный глухой шум привлек его на мгновение. Волна, свободная океанская волна била о северный берег островка…

Первый пароход прошел, когда Маков и Сомин еще спали. Он шел среди редкого однобалльного льда так близко от острова, что были видны пустой мостик и согнутые руки судовых кранов.

Виденко зашел в рубку. Дежурный приемник тихо потрескивал. Никто не вызывал маленький остров невдалеке от знаменитого круга Гринвича. И приветственного гудка пароход тоже не дал. Впрочем, тут не было ничего странного. Может быть, пароход прошел уже мимо доброй сотни полярных станций. Около каждой не нагу-дишься. А может быть, капитаном на нем был старый полярный волк, которому незачем было заглядывать в каталог станций. Без каталога же он просто не мог знать, что и на этом островке живут теперь люди.

Спать Виденко не хотелось. Он чувствовал себя бодро, как это бывает в двадцать пять лет в 11.00 утра по местному времени. Но вахта Макова начинаясь ровно через двадцать минут, и она должна была начаться во всех случаях, кроме его болезни или "специального указания полномочных лиц". И Виденко тронул Макова за плечо.

– Вставай.

– Сейчас,- сказал Маков и еще спросонок сунул ноги в матросские тупоносые ботинки со сбитыми каблуками.