Где папа? - Страница 3

И тогда, на фоне этих ярких, красивых людей, которые так умело поют и двигаются, меркнут звёзды моего класса, – Алка, Фокс, Алаша и остальные.

Как-то я пыталась объяснить маме, зачем смотрю MTV. Она посмеялась и посоветовала смотреть канал «Культура». Мол, те, кого показывают по «Культуре», добились гораздо большего, чем те, кто кривляется на музыкальном канале.

Я пробовала, но там показывают совсем старых дядек, каких-нибудь пожилых мушкетёров или завывающих усатых поэтов, которые устраивают творческие вечера, а старые тётеньки с фиолетовыми волосами, в малиновых платьях и брошках на широкой груди, хлопают им со слезящимися глазами.

Вся эта компания не переигрывает Фокса и Алку.

Так вот, когда я смотрю ночью клипы, приходит папа. Он долго щурится со сна на экран, потом ворчит:

– Тьфу, надо же какую гадость показывают! (Это про Леди Гагу в одних трусах, но в кепке.)

А потом спрашивает неуверенно:

– Муськин, а у нас нечего поесть-то?

Я достаю ему хлеб, открываю банку клубничного конфитюра или абрикосового джема, и тогда он говорит:

– О!

И намазывает варенье на хлеб. И жуёт, всё так же щурясь в экран. А потом крышкой от варенья закрывает Леди Гаге голову. Получатся инопланетянин в трусах. Она бегает по сцене, а папа водит по экрану крышкой, и мы оба смеёмся.

А потом он намазывает второй бутерброд, и я всегда думаю о том маленьким мальчике, который спрашивал у папы, хватит ли ему двух бутербродов.

И у меня каждый раз дрожит что-то в сердце от любви к папе. Тогда я встаю и понимаю, что у меня есть силы идти завтра в школу.

– Спокойной ночи, Хлеб-с-Вареньем! Не забудь экран протереть, а то утром всем достанется.

Я повесила трубку после разговора с мамой. В ушах ещё звучал её голос, звенели её слёзы.

«Бабушка», – вспомнила я. И позвонила.

– Лизочка, – тихо сказала бабушка, – на сколько его забрали?

Я растерялась и прошептала:

– На пять лет.

– Ой…

Бабушка словно зажала себе рот. Послышался стук – упала трубка.

– Лиза! – крикнул дедушка. – Что ты ей сказала?

Я повторила.

– Ну зачем ты?

Прежде чем он бросил трубку, я услышала: «Погоди, погоди, солнышко, это какая-то ошибка!» (Это он бабушке.)

Тут я совсем растерялась, окончательно. Что я должна была сказать? Как я должна была сообразить, что должна сказать что-то другое?! Как он может…

И тут до меня дошло. Что от моей новости бабушке может сейчас стать плохо. Так плохо, что хуже не бывает. Так плохо, что даже думать об этом страшно. И я буду в этом виновата.

Ведь именно я сказала ту новость, от которой…

Нет. Нельзя об этом думать. Просто нельзя. Надо думать о сказках. Русских народных или каких там… В которых гонцу, который принёс плохую весть, отрубали голову. И когда читаешь такие сказки и удивляешься жестокости обычаев, то никогда не думаешь: а был ли выбор у гонца? Мог ли он сказать что-то ещё?

А потом позвонила Ирка.

– Ты уже знаешь?

– Угу. А ты?

– Угу.

– За что, а? Ты поняла? Он ездил туда поддерживать своих коллег, разве не так? Как его могли арестовать?

– Не знаю…

– Или, может, нам не рассказывали всей правды? – вдруг доходит до меня. – Может, это его во всём обвиняли, а не коллег?

Ирка молчит. Я понимаю: она что-то знала. Может, и Костя знал? И мама, значит, тоже? Почему они все не рассказали мне?

– Ты с мамой говорила? – спрашивает Ирка. – Надо её держать сейчас. Чтобы она с ума не сошла.

– Да, – говорю я.

У нас обеих – замороженные голоса. Потому что мы обе не знаем, каким должен быть голос в ТАКОЙ ситуации.

– Ты приедешь? – спрашиваю я.

– Меня Костя ждёт на проспекте Мира.

– А…

Наконец приходит мама. С чужим лицом. У неё расширенные глаза и сжатые губы.

Я вроде протягиваю к ней руки, но она отстраняет меня, глядя наверх, на вешалку.

– Шапка!

Она тянется, не может достать. Я достаю папину шапку. Маленькую, чёрную.

– Положи на стол, упакуем, – бормочет мама, разуваясь, – хотя могут и не пропустить.

Дальше начинается кутерьма. Мама носится по комнатам, пакует папины вещи, приговаривая: «Положу, но могут и не пропустить». Она собирает его вещи, раскладывает по пакетам, перевязывает, что-то поручает мне, потом тут же выдёргивает вещь у меня из рук, делает сама, поручает мне что-то ещё, и так без конца.

Ещё без конца звонит мобильный, и мама что-то кричит в него. Иногда задаёт вопросы. Иногда на что-то раздражённо отвечает. Иногда просит. Ей звонят: бабушка, дедушка, дядя, адвокат, жена того папиного коллеги, которого забрали вместе с папой, Ирка.

– Приезжай! – кричит мама ей. – Приезжай сегодня! Мы должны пережить эту ночь вместе!

И снова начинает носиться.

А когда у шкафа вырастает очередь из разноцветных пакетов, набитых доверху, она ложится спать. Просто выключает свет и ложится на кровать прямо в костюме, в котором пришла с работы. Закутывается в одеяло. Я топчусь неловко на пороге. Надо бы подойти, обнять её. Но я почему-то не могу. Я же стою. Как-то неловко обнимать лежачего.

Потом всё-таки приезжает Ирка. Она вбегает в комнату прямо в ботинках. И ложится на маму, накрывая её полами своего пуховика. И плачет:

– Как я без него буду, как?

– А я? – плачет мама в ответ, обнимая Ирку. – Погоди, погоди… Надо обсудить… Папина машина. Она осталась у здания суда. Скажи Косте…

Тысячи злобных «почему» начинают роиться у меня в голове, как озверевшие пчёлы.

Они разговаривают приглушёнными голосами, словно обсуждают самый важный в мире секрет. И словно меня это всё не касается.

Я хлопаю дверью в комнату, но никто не слышит.

Я запираюсь в комнате. И пишу папе:

«Папа, помнишь, ТЫ – РУЧЕЁК? Обойдёшь любой камень. Если надо, спрячешься в землю. Но достигнешь цели. Люблю тебя. М-П».

Заглядывает мама. Она всё-таки сняла костюм и надела ночнушку и халат. За ней стоит Ирка в выцветшей детской пижаме, которая ей мала. В руках у неё зубная щётка, на плече – полотенце.

– Лиза… Совсем забыла, – говорит мама. – Вы ведь можете написать папе записку. Что-то поддерживающее. Только не грустное, ладно, потому что…

– Я уже написала, – перебиваю её.

Встаю и отдаю листик.

– Вот ты молодец, – говорит Ирка за маминой спиной, – сама сообразила.

В её голосе – то ли зависть, то ли восхищение, то ли удивление, что я сообразила о чём-то раньше неё.

– Если надо, – говорю я, – я могу прогулять школу завтра. У нас ОБЖ и два труда…

– Не надо, – говорит мама. – Нам ещё придётся прогуливать. Всем.

Она смотрит в пол. Ирка кладёт ей руку на плечо и тоже смотрит в пол.

Во мне снова разгорается огонёк ревности, но я его тушу. Ну ладно, ладно. Не до конца тушу. Но прикручиваю.

Мама протягивает мне руку, и я сжимаю её ладонь.

Мы отражаемся в зеркале моего шкафа.

– Прямо мушкетёры, – грустно говорит Ирка, – все за одного.

«А папа где-то там, – думаю я, и волна боли начинает подниматься во мне, – один. Без всех».

Вот проснулся ты утром. Что ощущаешь?

Мягкую подушку. Зайца или мишку, с которым спишь в обнимку, хотя тебе давно уже не три года. Слышишь треньканье будильника в телефоне.

С кухни пахнет яичницей. Если с помидорами, то пахнет противно. «Не буду есть, – сонно думаешь ты, – если с помидорами. А то опять там сопли непрожаренные будут попадаться. Я творог буду, и пусть ругается, что холодное на голодный желудок».

И смотришь, как солнце воровато пролезает в щёлочку между шторами и хихикает над тобой, что у всех суббота, а у тебя – шко-ола.