...Где отчий дом - Страница 52

Старуха не испытывала голода, и это было привычным; непривыч­ным было жгучее, нетерпеливое желание взглянуть на сына, коснуть­ся его рукой... Лучше всех с кормлением больной управлялась Поля, но в ее умении сквозило 'обидное равнодушие больничной сиделки; внуки утомляли старуху неловкой старательностью и многорукой воз­ней; и только когда ее кормил сын, старуха испытывала глубинное, сокровенное удовлетворение, сродни тому, которое сама испытывала много лет назад, когда кормила сына грудью. Концы завязывались, круг замыкался...

— Если Доментий покормит, может, и поем...

— Ну вот, и ей подавай Доментия! — весело возмутилась Поля.— Детям — Доментий, тебе — Доментий, трясогузке вашей тоже! А он, между прочим, мой, и я его самого не кормила, как с дежурства пришел.

— Пора бы им вернуться,— старуха с вопросом и затаенной трево­гой посмотрела на Полю.

— Придет, куда денется! Только ты уж потерпи, пока поест и отдохнет немножко.

— Конечно, дочка, мне не к спеху, пусть отдыхает.

— Хочешь, я тебе яблоки натру? — спросила Поля.

— Натри, если хочешь,— ответила старуха.

— Интересно мы разговариваем! Я хочу или ты хочешь?

— Кажется, мы обе хотим,— слабо усмехнулась старуха.

— Верно!—засмеялась Поля.— Умная ты, мать. Лежишь, а все про всех понимаешь. Значит, договорились, сегодня тертые яблоки, а как гости уедут, я тебя печеными побалую. В тесте запеку, по-нашен­ски, по-уральски!

— Устала ты.

— Ничего, не впервой. Зато осень скоро. А за ней зима. Зимой отдохнем.— Поля расправила одеяло, несмотря на неподвижность больной, постоянно сбивавшееся к ногам, и вернулась на кухню.

Кукурузные лепешки покрылись у огня румяной коркой и легко отпали от сковородок. Негромко напевая, Поля соскребала с них на­лепленные акациевые листочки, когда со двора донесся робкий стук калитки. Обычно с таким стуком во двор входили старушки, пришед­шие проведать свекровь. Выглянув в окно, Поля увидела аробщика Шалико и подивилась — распахнутых ворот ему мало, через калитку по­жаловал... Шалико как-то нетвердо шел от калитки к дому. Мальчишки загалдели при виде него, повскакали с мест. «Шалико, Шалико, где твоя арба? Покатай на арбе!» Они бесцеремонно теребили тщедушного человечка с маленькой головой, обутого в тяжелые ботинки, из-за ко­торых его походка производила впечатление шаткости и одновремен­но противоестественной устойчивости. Человечек не обращал внима­ния на детей, а они, обычно тихие и застенчивые, с непонятным удо­вольствием демонстрировали городским родственникам свою власть над этим человеком.

Посреди двора Шалико остановился, прислушался, глядя на дом, свернул к скамейке и сел, бормоча что-то под нос. Поля вышла из кух­ни, окликнула, почему-то робея:

— Шалико! Ты чего, Шалико?

Аробщик не отвечал. Он сидел на скамейке и люто ругался. С ним это бывало, когда его обижали или обманывали.

— Не ругайся при детях, а то Доментию скажу! —пригрозила По­ля.— Где Доментий?

— Ничего ты ему не скажешь! — огрызнулся Шалико и отвернул небритое, искаженное гримасой лицо.

Вытирая руки о передник, Поля торопливо сбежала с крыльца, босая, бросилась к скамейке, то ускоряя шаг, то останавливаясь. Она пыталась уверить себя, что Шалико пьян, что кто-то из соседей напоил его... Ну, конечно, по дороге к Старому колодцу столько дворов! Разве он мог пройти мимо, не пропустив несколько стаканов...

— Шалико, ты пьян... Где ты бросил Доментия? Где арба? —Она подбежала и встала над сухонькой фигуркой, ссутулившейся на скамье.— Ступай сейчас же к нему! Полчаса не мог подождать!..

Шалико повел коротко стриженной головой.

— Не пойду.

— Пойдешь как миленький!—Поля схватила его за рубаху и встряхнула.— Лучше добром иди!

— Я туда не пойду! — Шалико вырвался, оправил рубаху и в пер­вый раз неуверенно поднял взгляд на Полю. Она осеклась на полусло­ве, захлебнулась горячим воздухом, с трудом перевела дух, спросила чуть слышно, заходя с боку и приседая, чтобы видеть глаза Шалико:

— Что?

Шалико отводил жалкие собачьи глаза, в глубине которых затаил­ся ужас, и невнятно бормотал что-то. Поля всегда затруднялась его по­нять, сейчас она не понимала ни слова.

— Что случилось? — крикнула она по-русски и отступила на шаг.— Дурень, пьяница! Что с ним?!

Шалико всхлипывал и скулил, кривя мокрые губы и морща обго­ревший нос. По заросшим щекам текли слезы.

Ворота вдруг шатнулись и оказались рядом. Дорога бросилась под ноги. Камни, о которые она спотыкалась, лишились веса. Босая, в пе­реднике поверх халата и нелепо повязанной косынке, она бежала в го­ру, и горячие запахи августа обвевали ее; она не видела дороги, не чуя­ла ее ногами, но явственно слышала запахи: душный, неубранный хлев; перезрелые сливы на припеке; солнце; грибы и лесная прель; на­гретая ежевика... Вот и тень, и сырость из глубины оврага, и вдоль ов­рага старая дорога — двум упряжкам волов не разъехаться. Кто-то зовет: «Пело! Куда так бежишь, Пело? Заверни к нам, Джано у нас!..» Поля не в силах откликнуться — глотка забита горьким дыханием. Она не слышит ног под собой, вроде и не бежит вовсе, просто листва над головой, стволы деревьев, подъем и спуск — все несется навстречу и мимо, и грудь трясется, и сердце колотится, сердце стучит с частотой швейной машинки, только не в груди, а у горла. Дорога уже, уже. Над свежими воловьими лепехами вьются мухи. Слева на склоне отдавлен след колес. Может быть, еще не все?.. Петька обогнал ее. Беги, сынок! Беги быстрее! Позади встревоженно перекликаются соседи. Дорога вползает в мрак под зеленые своды. Это уже не дорога, а тропа, пет­ляющая по склону. За очередным поворотом Поля видит волов под ярмом. Они спокойно объедают придорожный кустарник. Красный вол замечает Полю и долго внимательно смотрит на нее; пятнистый, вытя­нув шею, тянется к макушкам ольшаника, вымахавшим из оврага. Она замедляет шаг, останавливается. Кровь, отхлынув от головы и сердца, вся уходит в ноги. Сырая земля холодит ступни. Теперь ее голова не­обычайно легка, почти невесома и удивительно, свинцово-тяжелы ли­тые ноги. С трудом передвигая их, она обходит пахнущих потом волов. Волы нехотя сторонятся и хлещут себя хвостами по бокам. За ними не видно арбы. Дорога пуста вплоть до Старого колодца, белеющего невдалеке каменной кладкой. А в овраге просека наискось — кустар­ник изломан, раздавлен и смят, на деревьях ссадины. Между стволами застряла опрокинутая арба. Побитая зелень на глазах встает, распрям­ляется, скрывая от глаз жуткое зрелище. Поля стоит над обрывом. Она видит белое лицо Петьки в зеленом сумраке оврага. Хочет позвать мужа, но не в силах произнести ни звука. Цепляясь подолом за сучки, она спускается по обрыву туда, где в крапиве и лопухах тушей взду­вается ржавая бочка. Ноги подламываются под ней. Она садится. По дну оврага с тихим приятным звуком струится ручеек.

Похороны назначили на третий день.

Два дня перед домом толпился народ, слышался гул голосов. Со­седи сходились группами, скорбно здоровались за руку, обсуждали об­стоятельства гибели Доментия Гачечиладзе и сокрушенно качали голо­вами.

Боль от чудовищной нелепости, совершившейся рядом, грубо отор­вала всех от каждодневных дел и хлопот и погнала кого в гору, кого под гору, но скорее, скорей туда, к дому, над которым разразилось несчастье — разделить горе осиротевшей семьи, помочь в беде, опла­кать погибшего соседа, совершить все, что велит веками сложившийся обряд прощания.

Казалось, в людях, пробудился давно уснувший родовой инстинкт. Теперь, когда страшная в своей невидимости сила разъединила и рас­кидала по белу свету не только школьных друзей и односельчан, но даже близкую родню, одна лишь беда воскрешала на время прежнюю общность. Жизнью оплачивались недолгие дни единения. И, сходясь по зову несчастья, люди словно возвращались вспять на десятки лет, и было это возвращение болезненно и тягостно, как возвращение к по­кинутой семье или под отчий кров после горестной разлуки: все кру­гом родное, но уже не свое, и душа разрывается от нежности узна­вания.