...Где отчий дом - Страница 50

Элизбар ворчит, отворачивается. А жена машет свободной рукой в его сторону и с повеселевшим лицом перебирает свинину.

— Вот, Доментий, вот хорошее место! И косточка маленькая, и са­ла немного. Хорошая была свинья, только непутевая, все не туда лезла. Джано, говоришь, приехал со своей красавицей? Разве их таким мясом кормить? Ты бы барашка годовалого зарезал...

— Сколько тут?

— По-моему, на два кило потянет.— В куске явно больше.— Зна­чит, восемь рублей, и кушайте на здоровье!

— У меня с собой нету. Если до следующёго дежурства...

— Пожалуйста, дорогой, о чем разговор!

— Подставь-ка таз! — недовольно бурчит у крана Элизбар.— Что-то ты больно раскудахталась.

— Элизбар, в долг беру, если дашь,— говорю я ему.— Послезавт­ра сочтемся, а? Как раз получка...

Элизбар медленно выпрямляется, касается поясницы, растопырив руки, глядит на отобранный кусок и, морщась от боли и усталости, отрубает:

— Десеть рублей.

— Элизбар! — округляет глаза его жена.— И не стыдно, Элизбар!

— Десять рублей,— повторяет он и кивает в сторону общежи­тия.— Сходи за бумагой!—Жена семенит к общежитию, а он смеется и беззлобно ругается.— Видал, как побежала? На цыпочках, на цыпоч­ках и локотками, во-во-во!.. Я ей покажу. Пятый десяток разменяла и все гарцует... Будь тут одни женщины, ты бы бесплатно жизнь про­жил...

На станции звонит колокол.

Со свертком под мышкой иду к дому.

Вон он, высоко на горе, смотрит на меня. За ним дубы синеют. Чуть выше кладбище.

А внизу вдоль дороги река шумит, захлебывается. Берега завале­ны бетонной арматурой, обломками камней, деревьями с вывернутыми корнями.

Гурам говорит, что природа сама залечивает свои раны: год за го­дом намоет земли, нанесет семян, и снова зашумит по берегам ольша­ник и ивняк. В грозу с мутным потоком скатится с горы желудь в шер­шавой шапочке, забьется под валун. А через год-другой глядь — ду­бок! У Гурама складно получается... Я спрашиваю: «Сколько же на та­кое лечение времени надобно?» — «Лет через сто все будет, как было». Хорошее утешение! Чем столько ждать, взять лопату и насадить де­ревья!

С дороги к реке сбегает тропка.

Спускаюсь вниз, выхожу на берег. Здесь ущелье и река круто заво­рачивают. Река жмется к скалистому берегу, шумит. Измельчала за ле­то. А весной заливает всю пойму, прет на дамбу, построенную для за­щиты дороги. Среди колючек и камней мальчишки расчистили фут­больное поле. К штанге привязан козленок.

Прыгаю с камня на камень. Валуны под ногами, как подсвинки. Между камней щавель и колючки. При каждом шаге кузнечики брызгами.

Ближе к воде зелени меньше, больше песка. Шум реки. И вместе с шумом знакомый с рождения запах. «Купель наша,— говаривала тетя Дарико.— Святая вода Иордан...»

Пес несется ко мне. Подлетает скачками, весело лает и нетерпели­во смотрит на воду; одно ухо торчком, другое смешно загнулось, буд­то переломленное.

Закатываю штаны и с башмаками в руке вхожу в стремнину. Вода охватывает щиколотки, икры, добирается до колен. Не только чувст­вую — слышу, как она напирает на меня, бурлит.

Собака подбегает к реке и останавливается, подняв переднюю ла­пу, поскуливает.

— Давай! —машу башмаками.— Айда! Не трусь!

Тоже входит в воду. Задрав морду, пускается вплавь.

Под водой облаками по гальке проносятся пятна. Голыши покрыты слизью. Нога соскальзывает, стремнина тянет, теряю равновесие. Пест­рая птица с криком проносится мимо.

Свободной рукой зачерпываю воду, лью на голову. Пес выбрался на берег. Мокрый, он кажется тощим и длинноногим. Носится по тра­ве. Виляет провисшим хвостом, отряхивается. Лай, брызги.

Под скалой за выступом крутобокая молодка полощет в реке белье. Стоит по колени в воде, подол подоткнут. Выжимает и шмякает влажное на камень.

Лягушки одна за другой плюхаются в воду.

Едва натоптанная тропинка ведет к мельнице.

Старая мельница оседлала пересохшую канаву. Берега канавы за­росли ежевикой. Молодые кусты сплошь увили плотину, набились под мельницу, подперли ее. Цепкие побеги вползли даже на стены. Перед мельницей папоротник вымахал выше пояса. А дальше, позади акаций пестро от ромашек и клевера.

К стене, подпертой слегой, прислонен жернов. Он на четверть ушел в землю. Встав на жернов, стаскиваю с крыши лом и кирку. Же­лезо нагрелось на солнце. Захожу на мельницу. За столько лет запах муки выветрился, мельница пахнет лесом. Достаю из нового бункера молоток, ножовку, мешочек с гвоздями. На их место кладу сверток с мясом.

Щели и дырки в черепичной кровле забило землей, затянуло мхом. Солнце светит в дверь.

Новый пол жестковат, старый заметно проседал под ногами.

Ломиком отдираю последние доски старого пола — трухлявые, с запахом грибницы, они рассыпаются. В отверстии под мельницей пе­ресохшее русло. В зарослях шныряет мокрый пес, гоняется за ящери­цами, лопает ежевику.

Мореные дубовые балки вбирают в себя гвозди с трудом, но на­мертво — назад не выдрать. За столько лет балки пропитались водой, просохли в тени. Прямо стальные. Хоть новую мельницу ставь!..

В следующий раз расчищу канаву под желобами, и все! Гурам го­ворит, что, если по такой воду пустить, трава на лопасти намотается. Только ежевика так легко воде не поддастся. Ее из земли мотыгой не выкорчевать...

Одолжу у Шалвы арбу, посажу детей, прикатим сюда. И увидят они неторопливую воду в канаве, а над ней зеленый свод. А под мель­ницей шум и плеск, точно щук напустили. И сруб над протокой дро­жит, и жернова хрипят, а по жерновам клепень скачет, пляшет, бункер потряхивает, из него кукуруза вылазит, толкается и по зернышку прыг в отверстие!.. И пахнет размолотой кукурузой и грозой...

Трещат цикады. Громко трещат, видно, уже полдень.

Под обрывом шумит^река.

Пес с репьями на шерсти сидит перед дверью.

За ним заросли папоротника и пригорок, по которому мы с Джано прикатили в ту зиму на арбе. Как будто недавно, а посчитать...

Кладу инструмент на место. Сверток промок. Пора.

Что смотришь, собака? Пойду я...

Полдень миновал, солнце на белесом безоблачном небе клонилось к закату, но жара еще не спадала. Марево на горизонте клубилось так густо, что казалось дымом отгремевшего сражения. Сквозь его клубы смутно проглядывал иссеченный ущельями могучий хребет.

Ближе в редеющей мгле виднелись живописные селения с голубы­ми лоскутами виноградников на склонах и стройными силуэтами ки­парисов.

Еще ближе, с соседних гор, курчаво поросших каштановыми леса­ми, в ущелье свисали дорожки и тропки, похожие на обрывки веревок; тут и там в одичавших, разросшихся кущах на месте заброшенных дво­ров краснели обомшелые черепичные крыши; нестерпимо сверкали оцинкованные кровли двух новых домов, и на старой пустоши белела полуразвалившаяся известковая печь — свидетельница былых времен.

Внизу по ущелью петляла речка. Там, где, выломав русло, она ухо­дила за гору, изящный железнодорожный мост соединял две стороны ущелья.

Августовский зной, точно живое многорукое существо, обнимал землю. Избыток солнца хинной горечью отстаивался на грядках в позд­них огурцах, прожигал язвы в больных филлоксерой виноградных ли­стьях, загонял в тень все живое. Зной имел свой звук, и звуком этим был треск цикад. Он возникал, как только просыхала роса на травах и испарялась утренняя прохлада. Поначалу неуверенный, пробующий и низкий, он с каждым часом усиливался, нарастал, вместе с солнцем забираясь все выше и выше, звуковое сопровождение солнца или его порождение; и в полдень, когда солнце достигало зенита, раздавалось жгучее, едва переносимое крещендо, после которого исподволь, неза­метно звук начинал слабеть и снижаться, на закате дня опять переходя в шаткий, неуверенный скрип, обрывающийся огорченно и вопро­шающе.

Сейчас полдень миновал и цикады пели дружно, деловито, но без упоения.

Под старой сливой с натеками смолы на стволе сидела Поля и лу­щила фасоль; русоволосая голова красиво повязана голубым шелко­вым платком с яркими рисунками. Простой, бесхитростный подарок мужа снял тяжесть с ее души, погасил вспыхнувшую было искру рев­ности, вернее, не искру, а настоящий огонь, ибо, как истинная женщи­на, она была ревнива, и теперь, успокоенная, Поля думала о своячени­це с удивлением, к которому примешивалась доля дружеской симпа­тии; думала о том, что Додо не разлучница, а такая особенная женщи­на; она, наверное, и родному брату хочет нравиться, даже не хочет, нет, это исходит от нее само собой, как запах от цветка... Поля припом­нила, как Додо умело причесала ее и повязала косынку — по моде, узлом набок — и с довольной улыбкой подтолкнула к зеркалу (вид у нее оказался лихой, даже чуточку разбойничий), а сама обернулась к мужу. «Учись, Джано! Вот что значит дарить любя!» И не было в ее голосе ни зависти, ни досады, а только радость за нее — Полю...