...Где отчий дом - Страница 49

— Это верно... Так где ты служил, Гигла?

— Сколько можно говорить!

— Охо-хо-хо-хо!

— Нам такое не светит. Военком говорит, на сто кеме ни живой души. Не забудьте прихватить мешок лука...

— А лук зачем? Разве он это заменяет?

— Уа-ха-ха-ха-ха! Вас и в тундру пускать нельзя — оленей испор­тите!

Со стороны моста доносится гудок электровоза. В распахнутое окно парикмахерской видны зеленые вагоны — размеренно и гладко, почти не замедляя хода, скорый проносится под нами мимо станции.

Ушанги похабно жестикулирует.

— Нам бы красоток из этого поезда!..— и грязно ругается.

Выхожу из парикмахерской. Слышу голос Ушанги:

— А этот куда делся? Утек?.. Что хочешь говори, странный он тип. На его месте, с его силищей я бы всю округу прибрал. А он...

Иду по улице. Пес понуро плетется сзади.

Нас обгоняет бабушка Тасо с козой на веревке. Коза тащит упи­рающуюся старушку. Старушка трясет головой и бормочет:

— Да тише ты, чер-то-во семя!.. Си-лу-шки — хоть в арбу за-пря-гай. И что у них там стря-слось? До-мен-тий, сы-нок_г ты не знаешь?

Улица слегка заворачивает, огибая гору.

У поворота неподалеку от мельницы над обрывом толпится народ. Все смотрят вниз, туда, где проходит железная дорога. Похоже, на путях что-то случилось. Судя по количеству любопытных, поезд зада­вил свинью или теленка, гусь или индейка не привлекли бы такого внимания. Некоторые любят эти зрелища.

— Что там, Гурам?

— Скорый свинью переехал.

— Чья свинья?

— Да Элизбара, чья еще! Вечно ему не везет.— Гурам подгребает лопаточкой муку в кадке и смотрит на меня добрыми глазами.— Я ду­мал, ты давно дома, с гостями. Неужели опять туда ходил?

Я покачал головой.

— С чего ты взял?

— Может, передумаешь, а? Ведь, если без горячки, Джано дело говорит. На что нам вторая мельница? На этой молоть нечего.

— Ладно, Гурам, как знаешь. Там только жернова осталось поста­вить, как-нибудь сам справлюсь.

— Обиделся, что ли? Правда, как маленький, ей-богу, сразу оби­жаешься. Я просто подумать советую. А своего обещания назад не беру. Жернова он сам поставит! Да в них по десять пудов в каж­дом!..

Я сел на низкий табурет, прислонился спиной к мешкам с мукой.

Гурам присмотрелся ко мне, спрашивает:

— Случилось что-нибудь, Доментий?

— Ничего.

— Вид у тебя какой-то... С Полей поругался?

Я покачал головой.

— Не выспался?

— Совсем не спал.

Прижался затылком к мешку, закрыл глаза. Сердце вдруг заныло, точно в миску с водой окунули.

Хрипят жернова, шлепают приводные ремни. И так каждый день. Бедняга Гурам... Вот кому в жизни не повезло. Отец с войны хромой вернулся, оступился на круче и... Говорили, выпить любил. Мать (кра­сивая была женщина, я помню ее) через год вышла замуж, а Гурама с братом бабке оставила, свекрови то есть... Они жили тем, что лесную ягоду и каштаны на заготпункт сдавали. Ходили в обносках. Брата Палико с малых лет ревматизм мучил: сам кожа да кости, а колени и локти — как шары. Гурам каждую зиму возил его в Цхалтубо, на ноги поставил, ремеслу обучил — Палико теперь в Сачхере возле рынка сидит в мастерской, шапки шьет. Хотел Гурам и о себе подумать, да бабушка расхворалась. Года три умирала, бедняжка. Потом женитьба, дети... Всю жизнь стреноженный. Ему бы опору. Да, наверное, поздно теперь. Ушло его время... Все уходит куда-то. Прямо из рук утекает. Вот и мельница... Разве в мельнице дело? Мелет, и ладно...

— Красив! — насмешливо растянул Гурам.— Скажи наконец, что с тобой?

— Ничего. Вот привязался.

— Если так, пойди вздремни,— кивает в угол на застеленные бур­кой нары.— А потом домой.

— Домой не к спеху,— говорю.— Чего я там не видел?

— Не к спеху? — переспрашивает. Отводит от меня взгляд, опус­кает глаза и говорит мягко:—Отдохни, Доментий. Все утрясется. Мы, мельники, одно знаем твердо: перемелется — мука будет.

Я все сижу, прижавшись к тугому теплому мешку, а Гурам по­учает:

— Раз уж застрял, дождись, пока Элизбар тушу разделает. Понял? Прихвати свинину, Полю обрадуй. Надо же гостей чем-то кормить. А ночью рыбалку с факелами организуем...

Чудак, чего вспомнил — рыбалка с факелами! Да я со школьных лет ее не видел...

Летней ночью в глубине ущелья на самом дне горел факел, высве­чивал круг воды и вдвоем с неразлучным отражением двигался против течения. Я никогда не видел рыбака-факелыцика. Казалось, горящий пук двигался по ущелью сам собой. Наверное, от этого смотреть на него было жутковато...

Гурам возвращается к брошенному мешку, тащит его по лестнице к бункеру, пыхтит.

— Ты или спи, или помогай! Думаешь, легко с таким пузом мешки таскать?

Я смеюсь — последнее время Гурам очень растолстел.

— Чем тебя Этери кормит?

— Лобио, сыр, кукурузная лепешка, два стакана разбавленного вина,— честно перечисляет Гурам.—Обмен веществ нарушен, мой до­рогой. Некоторые думают, что я от хорошей жизни распух. А где она, хорошая жизнь?

Беру в охапку два мешка, поднимаю по лестнице к бункеру. Гурам улыбается мне и цокает языком.— Прямо Сандро Канделаки! Не хотел бы я под руку тебе по­пасться. Мешки не перепутай, парень.

Возвращаюсь на свое место.

Эта мельница похожа на пещеру: сыро, душно, темно. Под потол­ком лампочки вполнакала. Земляной пол, лавки, мешки, даже паути­на— все бело от мучной пыли. Пахнет керосином и мышами.

Гурам опорожнил мешок в бункер, кряхтя, подбирает рассыпав­шиеся зерна.

— Гурам! Что мне Карло ночью сказал: учись — не учись, чи­тай— не читай, кем на свет появился, тем и помрешь. Ученые, говорит, так порешили.

— Ну...— Гурам выпрямляется, смотрит внимательно.

— Значит, правда, наука так считает?

— Я не совсем тебя понимаю.

— Выходит, ты для этой мельницы родился. Нодар для своего самосвала, а я... И ничего нам не изменить?

— Наука не верит в судьбу. Наврал тебе Карло.

— Не-ет, он ученое слово сказал, как теперь судьба называется. А все остальное, говорит, рубашка. Так как, правда это или нет?

Гурам не отвечает. Деревянной лопаточкой сгребает муку. Пробует пальцами помол.

За покосившейся на петлях ветхой дверью белеет улица, шуршат запыленные акации.

Неужели ничего не изменить?

Встаю, иду к дверям.

— Пошел, голубь? — спрашивает Гурам.

Солнце поднялось над горами. Жарко, но еще не пекло. Река шумит.

В парикмахерской пусто. Джондо сидит в кресле перед пятнистым зеркалом. В зубах папироса. Видит меня в зеркале, спрашивает:

— Что с тобой, Доментий?

Я молчу.

— Забыл что-нибудь?

— Никого нету?

— А я что, пустое место?

Комната белым-бела. Вокруг зеркала фотографии киноартисток и футболистов. За окном шумит река.

— Зачем они тебе?

Опять опоздал. Как в тот раз к железнодорожникам. Так и не узнаю, дал бы ему по морде, или...

Иду к выходу. Джондо смотрит на меня через зеркало.

— Не связывайся с ними, Доментий! Глумной народец...

Пошел, голубь... Голубь, ягненок... Какой белый ягненок, в темно­те видать,.. Тетя Дарико говорила: «Грех быть таким, сынок! Совесть — дело хорошее, но для чего-то господь нам и зубы дал. Иногда думаю, окажись ты на месте Адама, не было бы на земле рода человече­ского...»

Горячий ветер обрывает с акации листья.

Толпа над обрывом разошлась. Внизу по путям громыхает состав. Мелькают черные от мазута верхушки цистерн.

Между клубом и общежитием возле крана копошится над корзи­ной Элизбар, в руке у него здоровый нож. Рядом жена держит таз, в который они складывают отмытые куски мяса. Вокруг бегают две свиньи, всхрюкивают, норовят заглянуть в корзину. Элизбар с женой отгоняют их пинками.

Прохожу было мимо, но спохватываюсь:

— Элизбар! По дружбе, Элизбар, уступи немного мяса. Брат с семьей приехал...

Недовольно оглядывается.— Погоди, Доментий. Дай с одним делом покончить, потом пого­ворим.

— Да что ему с тобой разговаривать! Ему мясо нужно, а не раз­говоры,— вступается за меня его жена.— Выбирай, Доментий, доро­гой! Здесь уже чистое мясо, мытое,— упирая в таз, выпячивает бедро.