Гарнизон в тайге - Страница 87

Сигналист сыграл «внимание», и резкий звук корнета на мгновение заглушил голос Кармеллы… Красноармейцы-показчики поспешили к укрытиям в блиндажи. Командиры пулеметных рот легли за пулеметы. Крюков стрелял первым. Мишень упала, значит, поражена. За Крюковым стрелял Болвинов. Он долго не знал, какой следует поставить прицел. Он стал стрелять одиночными выстрелами. Мишень стояла. Тогда Болвинов дал короткую очередь. Мишень по-прежнему оставалась непораженной.

— Почему? — подбежал к нему Зарецкий. — Почему? Торопишься?

— Не тороплюсь.

— Нервничаешь?

Зарецкий запросил показчиков. Они дали отрицательный ответ.

— Белый свет большой.

— Товарищ командир батальона…

Зарецкий уже взвинчен, глаза его нервно бегают.

— Отстреляете на «отлично», смотрю я, — подчеркнуто сказал он и опять запросил показчиков.

— Рикошет есть! Мишень землей залепило, — ответили, — а пробоин нету…

Болвинов сбит с толку, пожимает плечами.

— Не пойму, — на его ссутулившуюся фигуру жалко смотреть.

— Кто же должен понимать, если не командир роты?

Подошел Крюков, спросил:

— Пулемет хорошо подготовлен?

Болвинов стал на колени перед пулеметом, проверил все, что может мешать нормальному бою. Со стороны советовали:

— Грунт мягкий, пулемет надо перенести на другую площадку.

Крюков предложил переменить ствол. И вдруг, поднявшись, Болвинов спросил:

— Ствол-то какой поставил? Новый, старый?

— Не помню, — отозвался растерявшийся командир взвода.

— Так и есть, старый…

Принесли запасный ствол, и пулемет после первой очереди поразил мишень.

— Не чувствуете ответственности, товарищ Болвинов, — бросил Зарецкий и ушел к другому пулемету.

…Лицо Болвинова передернуло судорогой, когда телефонист, словно раздумывая, передавать или не передавать, сказал:

— Четвертая ноль.

— Ноль? — переспросил комроты. Около него появился Зарецкий. Комбат закусил нижнюю губу и посмотрел на Болвинова с недоумением и злобой.

— Телефонисты, переспросите, сколько четвертая? — раздраженно крикнул Зарецкий.

— Четвертая ноль, — повторил телефонист.

— Третье невыполнение. Значит… — Зарецкий сделал паузу, — оценочка «отлично» фю-ю! — он выразительно покрутил вскинутой вверх рукой.

Рота Болвинова получила оценку «удовлетворительно». Оценка много значила для Зарецкого. Он пытался испросить разрешение на перестрелку. Инспектирующий сидел за столиком в тени ветвистой лиственницы, подсчитывал на блокноте результаты стрельбы. Черные казачьи усики его подергивались, когда он отпивал частыми глотками из стакана крепкий и горячий чай. Лицо его и весь вид выражали утомленность. Зарецкий не сразу заговорил о своей просьбе.

— Ничего не поделаешь… Перестреливать, сами видите, нет основания.

Зарецкий ждал другого ответа. Он надеялся на перестрелку. Он повторил свою просьбу, пытаясь ее мотивировать: сказал что-то о плохой погоде, изменении давления воздуха, усталости красноармейцев от хозяйственных работ, недостаточной стрелковой тренировке.

— В боевой обстановке, товарищ командир батальона, не апеллируют к погоде и туману, стреляют при любых условиях…

Видя растерянность Зарецкого, инспектирующий добавил: — Я понимаю вас и сочувствую вам. Если бы рота Болвинова отстреляла задачу на «хорошо», все стрельбы получили бы оценку «отлично», но… теперь уже ничего не изменишь…

Он мягко взглянул на Зарецкого, и усы его мелко-мелко задрожали. Весь разговор инспектирующего Зарецкий расценил, как снисходительное сочувствие, скорее похожее на оскорбление. Он готов был приписать в порыве возбужденности прямую издевку над ним всех, кто окружал его.

Удрученным возвращался Зарецкий домой. Он ни разу еще не приезжал таким разбитым, измученным, усталым.

Сегодня все казалось ему больным, даже пулеметы, и те неестественно корчились при стрельбе, лента тряслась в приемной коробке, как больной лихорадкой.

— Гадко, противно, — сказал Зарецкий после длительного раздумья. Он не узнавал свой голос — слабый и неуверенный. Комбат тяжело поднял голову. По бокам дороги ровной стеной тянулись мрачные, сливающиеся силуэты деревьев.

Лошадь, как бы испытывая все, что переживал ее хозяин, медленно брела, осторожно переставляя ногами, свесив голову и опустив шею.

Далеко внизу замерцали электрические огни. Зарецкий достиг перевала. Отсюда дорога шла вниз. Поток унылых, безнадежных мыслей прервался. Он тронул поводья. Ритмичный цокот копыт стал громким, единственно нарушающим тишину тайги.

Позднее, когда Зарецкий, отведя лошадь на конюшню, поднялся на крыльцо, он, минуту задержавшись перед дверью, подумал: «Сейчас Ядвига спросит, каков результат стрельб. Что сказать ей? Я заговорю с женой не о стрельбах…»

Встряхнув кожанку, словно освобождаясь от мучительных переживаний, он открыл дверь. В комнате стоял знакомый запах духов. Ничего не сказав жене, он молча разделся, помыл руки и приблизился к столу. «И отношения наши стали не те, — подумал он. — Раньше Ядвига не усидела бы, а поднялась навстречу».

Жена сидела в кресле и читала книгу. Тюлевая занавеска была наполовину затянута. Ядвигу захватила книга Никифорова «Женщины». Она хотела быть похожей на…

— Яня, — тихо сказал Зарецкий, — что есть покушать?

Он спросил для того, чтобы начать говорить с ней, услышать ее голос.

— А-а? — недовольно отозвалась жена, на мгновенье оторвала глаза от книги, отложила ее и посмотрела на мужа. Ее удивила вялость и необычное, жалкое выражение его лица.

— Что-то долго задержался? — проговорила она. Закрыла книгу, поднялась с кресла. Ей хотелось сказать, что она уже знает о его провале, жалеет его и готова помочь.

— У тебя очень усталый вид, — произнесла она ясным, чистым голосом.

Зарецкий, боясь посмотреть на жену и не желая, чтобы она поняла его боль, ответил:

— Яня, во мне происходит бой, сражаются две силы… Я не знаю еще, какая из них победит. Я хочу, чтобы ты…

Ядвига чутьем женщины поняла, о чем он будет говорить, и умело отвела удар в сторону.

— Обед остынет… Смотри, какое замечательное блюдо я тебе приготовила…

Тон, каким сказала она, расставляя тарелки на столе и наливая еду из кастрюли, мягкий и покорный, подействовал на Зарецкого. И все, что минутой раньше он приготовился сказать ей, теперь счел преждевременным. Зарецкий сел за стол.

Обед был вкусным, умело приготовленным. Он удивился, что не замечал этого раньше. Жена умеет прекрасно готовить. Зарецкий обвел комнату усталыми глазами и поразился тому уюту, который окружал его. Здесь все было на месте. Каждая безделушка, положенная умелой рукой Ядвиги, выглядела красивой и привлекательной. И вот Ядвига уходит от него.

Зарецкий, поев, потянулся за стаканом кофе. «Что же она не спрашивает о стрельбах? — опять подумал он. — Неужели я ее уже совершенно не интересую?»

— Почему ты не спросишь, как стрелял?

— А что спрашивать-то? — уткнув лицо в руки, тихо произнесла она. — Николай забегал и рассказал…

Зарецкий отчужденно посмотрел на жену, тю не посмел ничего проговорить. В словах ее он услышал правду, в которую не верил, сомневался. И Зарецкий окончательно понял — поздно, но он захотел в последний раз услышать от нее приговор себе, где-то в глубине души он еще надеялся на другой ответ..

— Я не допрашиваю, но скажи, ты любишь его?

— Да! — и гордо выпрямилась.

Он сразу обессилел, обмяк.

Григорий Бурцев сидел на корточках в углу землянки и будто вдавил телефонную трубку в ухо.

— Не слышно-о! Громче! Что-о? — кричал он и дул в трубку.

Бойцы, находившиеся с ним, насторожились. Всех интересовало, что говорит Аксанов. Слабо потрескивали дрова в железной печке, бросая красноватые блики на бойцов, прижавшихся друг к другу и сидящих на узких нарах.