Гарнизон в тайге - Страница 26

— А-а, уборщики! А дневальный — американский наблюдатель?! Очи таращит? Отвечайте, почему проглядели?

— Сейчас уберу, товарищ старшина.

Поджарый прищурил глаза, склонил голову.

— А якие ваши обязанности?

Дневальный стал отвечать.

— Почему разговариваете? — прикрикнул старшина. — Я слова не давал. Зайдет комбат и усмотрит сор. Кому неприятно будет? Старшинке! Разве допустим сор? Да где? Под носом у дневального. Это местечко як у попа алтарь. А тут сор, пыль. — Старшина наклонился и провел пальцами по столику. Палец был чист. Но Поджарый не унимался.

— Почему молчите?

Мимо прошел Жаликов, возвратившийся с конюшни.

— Можно сделать перерыв, — вполголоса сказал он.

Поджарый повернулся кругом.

— Товарищ красноармеец, кому можно сделать перерыв?

Жаликов остановился перед старшиной, не моргая глазом, не шевеля бровями.

— Это шутка, — попытался оправдаться Жаликов.

— А-а, шутка! В каком уставе подмечено, что служба с шуткою журкуется? Кто разрешил со старшинкой шутковать?

Жаликов знал уже — в таком случае лучше молчать.

— Почему молчите?

— Виноват, товарищ старшина.

— Отвечайте, почему виноваты?

Поджарый впился острым взглядом в фигуру красноармейца. Взгляд его задержался на сапогах с прилипшей к ним трухой от сена. «Влопался окончательно, — подумал Жаликов, — черт меня дернул появиться здесь». Но делать было нечего. Он стоял перед старшиной и, как любил говорить, «ел глазами начальство».

— А теперь гуторьте, почему шутковали? — продолжал Поджарый. — Шутковать научились, а сапоги чистить нема? Почему сапоги не зеркалят? Аль картошку шкурить на кухне запросились?

— Товарищ старшина, разрешите обратиться к вам…

Поджарый повернулся, быстро вскинул руку к головному убору в знак разрешения.

— Вас вызывает начальник штаба, — доложил посыльный.

— Передайте, скоренько буду. — Старшина снова впился глазами в Жаликова. — Почему пряжка сбита, аль нос на боку?

Жаликов быстро передернул ремень и поставил пряжку на место.

— То-то! — понизив голос, произнес Поджарый. — Все это доказует, что нельзя со старшинкой шутковать при исполнении службы.

Жаликов облегченно вздохнул.

— Сор убрать! — уходя, приказал старшина.

Улыбавшийся дневальный сделал серьезное лицо и вытянулся в струнку.

— Вот му-уха! — протянул Жаликов. — Аж жарко стало.

— Старшина с перцем! Когда говорит, чихнуть хочется.

— Смех-то плохой, — заметил Жаликов, — в чужом пиру похмелье.

— Не встревай, — резонно заметил дневальный.

— Чихнуть ведь хочется, — ответил Жаликов и рассмеялся, — иду сапоги зеркалить. Дневальный, где сапожная мазь?

И хотя назойлив был Поджарый, но красноармейцы любили его. Скажи комбат, что другой старшина в батальоне будет, сожалели бы все. Его каптерка была похожа на полковой материальный склад. Многих старшина выручал из беды. Не один раз Жаликов обращался к нему.

— Товарищ старшина, протирку утерял.

— А-а, утерял? Як же можно социалистическую собственность терять? — прочтет «лекцию», скажет: «Не теряй больше» — и выдаст протирку.

— А крикатурку в газете здорово пропечатал, — напомнит старшина, ухмыльнется, раздует ноздри, и толстый, короткий нос его сделается еще толще. — С земляком меня познакомил. Спасибочко!

— Я намалевал только, — оправдываясь, ответит Жаликов, — это редакция пропустила.

— А зачем нос червонный, як свекла, пририсовал, на мой не схожий?

— Теперь с натуры рисовать буду.

— Дюже гарно.

И как забыть старшине карикатуру с выразительным пояснением:

В тот день, когда вывесили стенгазету, в казарме много смеялись. В присутствии старшины красноармейцы говорили о Гоголе, Плюшкине… Поджарый еще не читал заметки и громко смеялся. В час отдыха, обходя казармы, он остановился у стенгазеты. Глянул, обомлел. Прочитал заметку и побежал к комбату.

— Разрешите сдать каптерку?

Зарецкий удивленно посмотрел на старшину.

— В газете пропечатали с крикатуркой.

— Хорошо сделали. Порядок в каптерке будет.

— Якой я Плюшкин. Я старшинка…

— Товарищ Поджарый, — перебил его Зарецкий, — сходите в библиотеку и попросите книгу Гоголя «Мертвые души». Когда прочтете, доложите мне…

В тот же день старшина был в библиотеке.

— «Умершие души» мне…

Поджарого поняли и выдали нужную книгу. Трое суток читал он Гоголя, на четвертые дочитал и явился к комбату.

— Прочитал?

— Так точно!

— Понял?

— Як мог.

— Понравилась книга?

— До слез хохотал, а мертвых душ не нашел, — Поджарый пожал плечами.

— Ну тогда прочитайте еще раз.

Мартьянов возвращался на квартиру. У клуба остановился. Прислушался. Оттуда доносилась музыка. Подумал: все брякает на пианино, а что не разберешь. Разучивал бы с красноармейцами песни, а то классиков захотел. Классиков!..

Он заметил, что в раме нет стекол и окно затянуто одеялом. «Стекла, стекла, э-эх, как надо стекла!» — мысленно произнес Мартьянов и обошел клуб, осмотрел все рамы. Если не привезут с последним пароходом — застряла стройка. И вечно что-нибудь да задерживает. Стекла нет, гвоздей нет, бензину не хватает…

В комнате, где стояло пианино, электрическая лампочка горела в полнакала. Мартьянов вошел и остановился в дверях. В полумраке его не заметили. Милашев сидел за пианино и что-то объяснял красноармейцам. По напряженно-сосредоточенным лицам Мартьянов понял, что красноармейцы слушали внимательно. Ему тоже захотелось узнать, о чем говорил командир взвода.

— У Глинки много народных мотивов. Кто, не слышал и не знает его песни «Не пой, красавица, при мне». Вслушайтесь, как звучит мелодия…

Милашев наклонился, взял несколько вступительных аккордов, легко проиграл грустный мотив. Звуки песни лились, как ключевая вода. Он запел сам, и в мечтательных словах песни, в нежном его теноре звучали грусть и задумчивость:

Он сделал паузу, похожую скорее на вздох, но ее заполнили нежные звуки пианино.

— Вы чувствуете, — взволнованно заговорил он, — как упоительны звуки? Но это еще начало мелодии, дальше она становится печальнее и нежнее: вы словно погружаетесь в воспоминания.

И, действительно, мелодия как бы затухала, это длилось короткую секунду.

— Вот это надо! — многозначительно заметил Круглов, стараясь понять глубину мелодии. — Это настоящее, нужное нам нутро.

Счастливая улыбка скользнула по выразительному лицу Милашева.

— У Глинки преобладают грустно-лирические мотивы. Его можно назвать великим народным песенником, романтиком в музыке.

Мартьянов продолжал стоять сзади красноармейцев, оставаясь незамеченным. Голоса просили повторить песенку.

Милашеву было приятно. И он думал: будь такой талант в наши дни, как Глинка, он сумел бы раскрыть и переложить на музыку другой мир, другую жизнь — бодрую, счастливую.

Мартьянов, удивленный и несколько пораженный, думал: «Какие-то заунывные песни, от них несет стариной, хочется грустить. Красноармейцы любят боевые песни, а эти тоже нравятся».

— Музыка вызывает глубокие раздумья, — начал просто Милашев. — Нам надо научиться понимать ее, читать, как книгу. Музыка выражает наши ощущения, — он передохнул. — Жизнь для музыки — неисчерпаемый клад прекрасного. Прослушайте еще, как звучит мелодия Глинки.

Легко прикасаясь к клавиатуре, он пробежал пальцами по черному ряду и вскинул кисть руки. Кто-то глубоко вздохнул и затих, стараясь вникнуть в «душу» музыки.