Ганка и ее эльф - Страница 2

И тут он, конечно, понимает, что страсть его к егерской женке была ошибкой юности (значит, была все-таки егерская женка, хм…), а любит он лишь одну Ганку, дочь углежога, и вот он берет ее руки в свои, и ведет в замок, а коварный отчим, конечно, против, и мама против, и они строят козни и придумывают какую-то ужасную пакость, которая их разлучает (на этом месте Ганка начала хлюпать носом), и когда вытерла грязной ладошкой глаза, поняла, что тропинку пересекает чья-то тень.

На какой-то миг Ганка решила, что это волк — волка она придумала раньше, чем прекрасного юнака. Потом — что все-таки это прекрасный юнак, поскольку на волка незнакомец был мало похож. И он, несомненно, был юным. И, безусловно, — чужаком, и чудным притом. Хрупким и тонким, таким тонким и хрупким, что, казалось, растворялся в полосах теней и света. И еще — рыжеволосым, ярко, огненно-рыжеволосым, и бледным, чуть ли не в прозелень бледным — как бы сразу и огонь и вода. И глаза у него были зеленые, как вода, стоячая вода в углублении поросшего мхом камня, и на дне этой воды — солнечные золотые вспышки.

Такого никак невозможно бояться, подумала Ганка, хотя и одет чужак был чудно: в какую-то юбку, плетеную из сухой травы, и солнечные пятна прыгали по голой бледной его груди и по босым грязным ногам. Зато на рыжих волосах красовался пышный венок из папоротника, диких злаков и поникших лесных фиалок, колокольчиков и маргариток. Существо, отважившееся нахлобучить на себя такой венок, кем бы оно ни было, не может быть страшным, решила Ганка.

Она набрала в грудь воздух, и осторожно, словно боясь спугнуть мотылька, выдохнула его вместе с вопросом:

— Ты эльф?

Чужак поправил венок, так, что тот съехал с правого уха на макушку, и сказал:

— Наверное. Нравится?

— Венок? — поняла Ганка, хотя при известном воображении это «нравится» можно было отнести к чему угодно.

— Да! — обрадовался эльф, — правда, красивый? Я его долго плел… солнце сначала стояло вон тут, а потом, когда я закончил, ушло вон туда. Вон за ту сосну.

По всему получалось, что венок был вчерашний.

— Могу тебе подарить, — великодушно предложил эльф.

— Лучше новый сплети, — практично сказала Ганка, — этот скоро завянет.

— Все красивое вообще быстро вянет, — грустно ответил эльф, — и если я сплету тебе новый, он тоже завянет на следующее утро.

— Ну так хотя бы на следующее.

Венок, украшавший голову эльфа, подумала она, до следующего утра никак не дотянет.

Эльф по-прежнему топтался на тропинке, мешая пройти, и Ганка не знала, что делать. Прогнать? Он может обидеться, а обида эльфа — дело страшное и опасное, эльфы злопамятны и непредсказуемы и еще управляют странными силами. И еще могут отобрать удачу. Потому Ганка, помолчав, осторожно сказала:

— Какую дань ты потребуешь, лесной дух? Только я могу дать тебе разве что что-то из вот этой корзинки… И то не все — иначе мои братья и отец у клети останутся голодными.

Тут она приврала — она несла всего лишь десяток яиц, домашний пышный хлеб новой выпечки, молодой лук, круг колбасы и круг сыра, так, побаловаться, а кашу для кулеша братья давно уже сварили, и даже в расчете на нее, Ганку.

Эльф потянул коротким носом:

— Там что у тебя? Сыр?

— Ну, — согласилась Ганка.

— Ух ты! — сказал эльф, — давно уж я не ел сыра.

— Угощайся на здоровье — Ганка развернула сырую тряпицу, в которую сыр был завернут. Сыр пах так вкусно, ну, скажем, не вкусно, забористо пах, что она и сама вдруг почувствовала, что ужас до чего хочет есть…

На обочине тропки лежала удобная коряжка: высеребренная солнцем и дождями, сухая и крепенькая, такая крепенькая, что даже муравьи отказались в ней селиться, и Ганка, усевшись бок о бок с эльфом, отломила ему и себе щедрый кусок сыра и не менее щедрый ломоть свежего, пахнущего кислинкой хлеба.

Эльф лопал так, что Ганка испугалась:

— Ты это, — сказала она, заглотнув внушительный кусок, — осторожней. Этот хлеб только утром подошел, он еще сырой, его нельзя так быстро…

— А чего будет? — спросил эльф, — и торопливо, словно боялся, что отберут, отгрыз полгорбушки разом.

— Живот заболит, вот чего, — солидно сказала Ганка, — скрутит так, что и помереть можно… — Она подумала, что эльф может обидеться или подумать, что она пожалела ему сыра и хлеба, и вместо того, чтобы наслать удачу, отобрать ту, что уже имеется, а потому торопливо добавила. — Я ж ничего… ты не торопись только… я ж не отберу. А хочешь, еще принесу?

— Завтра? — обрадовался эльф.

— Нет, — Ганка покачала головой, — завтра не выйдет. Дней через пять, оно, пожалуй… Яйца у них как раз к тому закончатся, и сыр… То есть, — она поглядела на то, что осталось от сыра, полкруга, не больше, — сыр у них закончится раньше.

— А я видел твоих братьев, — эльф печально смотрел, как Ганка заворачивает остаток сыра обратно в тряпицу, — они такие большие, черные такие… И зачем-то играют в печку. Я видел, они такую клетку из деревьев сложили, и еще обложили деревьями и дерном все это сверху… Здоровая такая куча получилась, и теперь они ее жгут. Там дым стоит, на поляне, ух, какой дым.

— Это не игра, — Ганка хотела добавить «дурень», но вспомнила, что с эльфами так нельзя, — это они уголь делают. Это работа такая. Батя говорит, чтобы управлять огнем, надо особое умение, потому что огонь надо кормить, и вот на верхушке кучи сидит человек, он называется жигаль, и он разжигает костер и сбрасывает его в эту самую клетку, и это надо делать два дня и две ночи подряд, а когда куча загорится, вот тогда уж трубу закрывают, а внизу делают такие дырки, они называются поддуваленки. И если их правильно закрывать и открывать, можно управлять огнем.

— Все равно не понимаю, — эльф покачал головой, отчего венок опять съехал на ухо, — зачем деревья жечь? Им же больно.

— Наша семья испокон веку этим занимается, — солидно сказала Ганка, — и с лесом в дружбе. Батя же, когда помечает, какое дерево рубить, всегда смотрит, чтобы лес не обидеть… Потому как, он говорит, если дать деревьям вольно расти, как они хотят, они друг друга передушат. Это как с людьми, говорит он.

— Люди разве убивают друг друга? — испуганно спросил эльф.

— Не у нас, — сказала Ганка, подбирая крошки с ладони, — у нас, у зеленокутских, разве что в ухо кто по пьяни кому заедет. А на войне, батя говорит, да, убивают. И в городе, если ты сделал что-то плохое, убил или украл, тебя или казнят на городской площади, чтобы все видели, или сажают в такой дом, без окон без дверей, тюрьма называется.

— А как же они оттуда выходят? — эльф совсем расстроился.

— А никак, — авторитетно сказала Ганка, — их через трубу кормят. Спускают на веревке мешок с едой, и все… а они так и не выходят никогда. А когда помирают, то просто закладывают дырку, через которую еду спускали, камнями… вот.

Эльф зажмурился и в ужасе помотал головой.

— Лучше пускай казнят, — сказал он решительно, — чем вот так… Послушай, а ты в самом деле еще можешь сыра принести? Такой сыр вкусный оказался!

Солнце уже поднялось и бросало сквозь листву белые и золотые вспышки. А под деревьями было, как в воде, — тихо, прохладно и зелено. Поползень рыбкой скользил вниз головой по стволу рядом с Ганкой — в черной шапочке и очень деловитый. И тихо было, так тихо, точно и впрямь под водой, потому что никто из птиц уже не пел — дрова батя с братьями сушили в начале лета, ближе к месяцу серпню начинали складывать и палить кучу, а птицы к этому времени перестают петь, потому что им не до того — птенцы оперяются и требуют все больше и больше еды. Даже зяблики перестали подавать свое «хьют», которое всегда высвистывали, завидев Ганку. Сначала она думала, что они так ее приветствуют, но потом услышала, как зяблик в саду свистит на присевшего под деревом кота, и поняла, что это просто означает — «внимание, опасность снизу! Там, внизу, кто-то большой и страшный!».

— А я тебе взамен принесу такой же красивый венок, — пообещал эльф.