Гамма для старшеклассников - Страница 1

Все действительно было уже до. Я имею в виду наше с вами рождение. Был воздух и парила Земля под Солнцем, мычали коровы и зловонные тиранозавры с рыком выскакивали из кустов, хватая зазевавшихся, оглашая окрестности победным ревом. Мы родились после. Намного позднее того, что было до. Хотя и до нас мир сходил с ума, время от времени стоял на голове, не зная еще, что это открытие йоги, понятия не имея, что рано или поздно в одной из столиц планеты, на заурядной улице, в заурядном доме поселюсь я и подобно многим стану претендовать на право жизни – такой, какой я ее понимаю.

Увы, эту самую равнодушную бесконечность я осознал давным-давно, еще года в три или четыре, когда слово «придурок» произносилось через «л» и по слогам, а лица покойников в нарядных гробах разглядывались с любопытством и без малейшей примеси страха. Лежа на балконе пятого этажа и прижимаясь голым пузом к разогретому бетону, я колупал ногтем пятна засохшей краски и пытался перенестись сознанием в тот убежавший день, когда мы красили перила в рыжий цвет. День ускользал, как гибкая пиявка в воде, но сознание тем не менее перемещалось, и вот совершенно неожиданно для себя я проскочил дату своего рождения и пошел камнем в глубь, не подозревая, что пронзаю уже не собственную память и даже не память родителей, а нечто совершенно иное, не понятое мной до сих пор.

Я уплыл в минувшее, но не растерялся, тут же начав озираться и изучать непривычные пейзажи. Я копался в исторических напластованиях, как нищенка в мусорных контейнерах, выгребая все самое цветастое и яркое. Надо признать, мне не слишком нравились одежды прошлого, – напротив, они смешили, провоцируя на лукавые комментарии, но я любовался блеском рассекающих воздух рапир, с благоговейным трепетом прислушивался к орудийному гулу российских «единорогов» и вместе с кричащими толпами бежал на штурм неизвестных мне зубчатых крепостей.

Честно скажу, подобными воспоминаниями я развлекался довольно продолжительное время. Подозрение, что знать всего этого я не могу, возникло в более зрелые годы, когда с новехоньким портфелишком я отправился в путешествие по школьным, столь похожим один на другой классам, и буйная реальность потеснила зыбкие фантазии. Да, да! Именно так я стал это называть – фантазии. Иных объяснений не было. А в октябре восемьдесят шестого, в день моего двадцатилетия, впервые наметился раскол масс. Под массой – эм один и эм два я подразумевал, конечно, себя самого и всех прочих обитателей света, – коротко говоря, человечество и организационный лад, сообразуясь с которым это самое человечество жило, процветало и намеревалось процветать далее.

Я приобщился к скуке, более того – к тоске, и когда Митька, собрат по учебному курсу, стал предлагать мне отрастить волосы – такие, чтоб чертям стало тошно или создать на худой конец тайную организацию – в пику масонам и всем прочим, я не отмахнулся, как раньше, потому что средство от тоски следовало искать – и искать по возможности активно. Однако, где его искать, я не знал и, вероятно, мысленно допускал, что в советах посторонних ответы тоже порой находятся. Кроме того был Митька парнем дошлым и головастым – из тех, к словам которых и впрямь иногда прислушиваются. Пропуская половину лекций, зачастую узнавая имя преподавателя лишь на экзаменах, он умудрялся иметь вполне твердое «три» по большинству предметов. А три это вполне удовлетворительно – для преподавателей, для декана, для всего общества. К тому же по части предметов, изумляя окружающих и разрушая самые зловещие прогнозы, он получал «хор» и «отл». В общем, отмахиваться от Митькиного прожектерства не казалось мне разумным. Я был слаб и я готов был слушаться. Как и все прочие, я, вероятно, мечтал в душе о добром и мудром наставнике – пусть даже в лице пентюха Митьки. Правда, длинные волосы меня не слишком прельщали, но вот против тайной организации я ничуть не возражал, и пару учебных недель мы потратили на различные организационные мелочи, придумывая пароли и отзывы, шифры возможных донесений и тайные знаки, знаменующие иерархические ступени создаваемой организации. Митька, например, предлагал отращивать ногти. В ту пору у него был бзик – что-нибудь обязательно да отращивать. Не волосы, так ногти. Вот он и предложил: большой ноготь на мизинце будет соответствовать званию рядового, на безымянном – младшему офицеру и так далее вплоть до маршальских титулов. Пальцев, по счастью, на руках хватало. Не хватало другого. Терпения. В конце концов я отрекся от этой детской затеи, но вовсе не потому, что повзрослел или поумнел. Должно быть, просто надоело ждать. Очень уж долго растут ногти. А состояния взрослости, если честно, я по-прежнему не ощущал. Хотя действительно, уже не тушевался, слыша такие заковыристые словечки, как «бренность», «дезавуировать» или «нонконформизм». Я знал словечки и похлеще, но раскол тем не менее состоялся. Как я уже говорил – между массами эм-один и эм-два. И привнес его проклятущий маятник. То есть, это я так думаю. Или представляю. Аналогия, пусть самая отдаленная, все же упрощает положение. Мысленный хаос, перенимая обтекаемую систему образов, мало-помалу выстраивается по ранжиру. Вместо шума и беспорядочных пуль во все стороны – начинает угадываться ритмичное перещелкиванье теннисных ракеток. Ровно расчерченный корт, тугая сетка, строгая очередность ударов – все мое к тебе и от тебя снова ко мне. А на табло оптимистические цифры и боевая ничья. За все наши внутренние усилия набегают очки и порой немалые.

Полагаю, некоторое время загадочный маятник летел в прошлое, но маятник на то и маятник, чтобы периодически возвращаться. Тяжелый диск вынырнул из забытого, как лещ из илистого пруда, и отточенной секирой рассек нынешнюю мою событийность. Отныне он несся уже вперед, и я, как пешеход, взирающий вслед убежавшему автомобилю, ощущал его запах, его свинцово-золотой вес, а главное – я мог теперь внимать отголоскам будущего. Внимать, но не анализировать. Мы, люди, – неважные аналитики. Нам и впрямь кажется, что мы думаем, но мы лишь воображаем себе разные мысли и радуемся, когда они по собственной воле забредают в наши не слишком привычные к тому головы.

Небо рыдало, окна домов плакали. «Оу-оу!» – тоскливо завывал незнакомый певец за стеной у соседей. Воздух мстительно остывал, заползал промозглыми ручищами в рукава, лапал за шею. Зимой градусник в моей однокомнатной берлоге показывал двадцать два градуса. Сейчас лето, но трепетная паутинка стрелки не поднимается выше четырнадцати-тринадцати. Не правда ли, забавно?

А еще забавно, что мой сосед наверху – сумасшедший. Зовут его Толечка Пронин. Чуть ли не ежедневно он забегает ко мне, чтобы одарить каким-нибудь вновь сочиненным афоризмом. "Правда

– это теща истины!" – восклицает он с блистающими глазами. Я киваю, и он с самым загадочным видом интересуется, знаю ли я, зачем человеку мозг? Я говорю, что нет, и он великодушно разрешает мою проблему:

– А я тебе скажу! Чтобы осмысливать претворенное зло.

– Тогда что такое совесть? – вяло огрызаюсь я, потому что не очень люблю, когда меня просвещают.

– Совесть есть душа, – неуверено отвечает он и задумывается. Задумчивость идет его круглому гладкому лицу. Пара морщинок, как пара талантливых штришков мастера, делают портрет Толика романтически одухотворенным.

– Ага… Понимаю, что ты хочешь сказать, – совершенно озадаченный, сосед поднимается к себе наверх, но только для того, чтобы через пять минут, грохоча башмаками, торопливо спуститься и вновь забарабанить в мою дверь.

– А я тебе скажу!.. Душа есть особый индикатор ума. Так сказать, система сигнализации и оповещения…

Я сумрачно киваю. У меня сумасшедший сосед и с этим ничего не поделаешь. Хорошо это или плохо иметь сумасшедшего соседа – не знаю. Впрочем, пожалуй, интересно. Временами. Во всяком случае замечательно, что о его сумасшествии не подозревают другие. Вполне достаточно одного меня.