Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу - Страница 151

Появление Лас Касаса в конце первого тома полностью изменило зачин. Это уже не был тупик.

И тогда появилась великолепная попытка человечества, иезуитская республика в Паране. Христианство воюет с природой, противостоит недостаточным христианам. Новая тема, с ее помощью я хотел научиться и испытать себя. Я не мог уклониться от этой темы, она преследовала меня, и когда в конце первого тома «Страны без смерти» я вообразил, будто убежал от нее, она застала меня врасплох.

Но все же я сбежал от нее, я не поддался ей, применив все умение и изворотливость, на которые был только способен. Отсюда колебание и изменчивость стиля, которые пришли в роман «Синий тигр», отсюда и веселость (от Конрада, который не хочет раскаяться), отсюда культ природных первобытных сил. Но в центре всего, недвижимо, стоит дикое и глубокое благоговение. Там застыла и молчит религия — в финале этого «южноамериканского» произведения (роман «Новый первобытный лес») нельзя было обойтись без ужасной, безутешной, гнетущей потерянности, которая остается после всего.

Затем на первый план вышел Кьеркегор, и теперь, в 1936 году, я поглощал один том за другим (о, в то время у меня еще было хорошее зрение, я мог читать и читать).

Я выписывал длинные отрывки, заполнял ими целые тетради. Кьеркегор потряс меня. Он был честным, обладал живостью ума, был настоящим. Меня интересовали не столько результаты, которых он достигал, сколько его характер, его направление и воля. Он принуждал меня не к истине, но к честности.

И после того, как в книге о Южной Америке я удовлетворил свою жажду приключений, я вернулся к родным берегам. Я думал о Берлине, о далеком городе, и так же, как в 1934 году, в романе «Пощады нет», своим пытливым умом пытался разобраться, откуда все пришло. Я хотел изобразить старый ландшафт и погрузить в него человека, кого-то вроде Манаса или Биберкопфа, (зонд), для того чтобы он испытал и познал себя (меня).

Сначала я набросал этот ландшафт, (в первом томе повествования «Ноябрь 1918») сделал декорацией лазарет в Эльзасе, в котором я работал ординатором в конце войны, в 1917—18 годах. И вскоре встретился лицом к лицу с человеком, раненым, которого я создал и которому определил нести в повествовании свое (и мое) бремя.

Две вещи текли рядом друг с другом и сливались в одно: трагический исход немецкой революции 1918 года и темный натиск этого человека. Перед ним встает вопрос, может ли он вообще действовать. К действию он стремится.

Откуда, на каком основании? Он вынужден отказаться от принятия решения. Он не знает, может ли он построить дом на песке. За него борются и ад, и небеса. Человек, Фридрих Бекер, окружен галлюцинациями. Он должен пройти через «врата ужаса и отчаяния». Он остается жить. В конце концов, он оказывается сломленным и преображенным, подобно Христу. (Это происходит во втором и третьем томе).

Свое обретенное христианство он проносит по заключительному тому (под названием «Карл и Роза»). Небеса и ад продолжают вести в нем войну. Внешне он опускается, внутри он истерзан. Но — его поднимают.

Книга «1918» была для меня путеводной звездой. Она была завершена в Калифорнии в 1941 году. Между третьим и четвертым томом лежал 1940-й год, мрачное вторжение во Францию. Позднее я написал об этом в «Судьбоносном путешествии».

Затем мне было дано то, чего не случилось с моим Конрадом, но было даровано Фридриху Бекеру — прозрение. Прозрение было совершенным. Была дана точка опоры. Это была иная картина мира, иной стиль мышления. В книге «Бессмертный человек» я перепроверил свое новое положение. Я осмотрелся в доме, в который вошел. Я проходил через пространства, двери которых распахивались передо мной. Я не хотел сказать ничего нового, ничего не хотел изобретать, я просто хотел рассказать о том, что я обнаружил и как это выглядело. Не роман, вовсе нет, откровение, описание и сравнение с тем, что было раньше: отсюда и диалог, и появление в тексте наставника и ученика.

После того, как я написал это, сложил с себя это бремя, со мной не произошло того, что обычно случалось, когда я заканчивал романы. В прежние времена между отдельными произведениями я непременно сочинял длинные размышления и именно своим сознанием, в мыслях, а не в образах и персонажах, я улавливал то, что человек, носящий мое имя, имел сказать о себе и о бытии. Поэтому однажды (после «Гор») я написал эссе «Я над природой» и эссе «Наше бытие» (после «Александерплац»). С каждым таким просветлением я делал несколько шагов вперед, только… «Я» обнаружило, что связь с целым бурлящим миром продолжала рваться, а ведь контакт с этой действительностью что-то значил для меня. Но в таком случае — как я мог ползти впереди обстоятельств? Как я, прежде боготворивший мир, мог теперь предстать перед ним? Об этом не могло быть и речи. До того момента каждой своей эпической книгой я ставил опыт. Теперь же не оставалось ничего, что можно было бы «испытывать». Я просто должен был предстать перед миром. Требовалось прочнее и надежнее обосноваться на земле, а не на зыбком песке.

Я не потерял себя, не превратился в мракобеса. Неожиданно родились несколько рассказов, я быстро их записал и утверждаю, что сам толком не знаю, как к ним пришел: опять плутовские истории. Это «Полковник и поэт» и две веселые истории, бурлескные, шутовские, смесь серьезности и клоунады: «Сказка о материализме» и «Пассажирское сообщение с потусторонним».

Но кроме этих маленьких рассказов я замыслил и нечто иное. Я решил собрать и развить различные истории. Их следовало бы, думалось мне, с формальной точки зрения, кому-нибудь рассказывать, как в «1001 ночи». Но как и кому?

Лишь только я задался этим вопросом, как сразу же придумал и подготовил человека, к которому эти истории должны были быть обращены.

Он лежал больной, был смущен, истерзан — это был Эдвард, который, вернувшись с войны, не мог прийти в себя. Он превращается в Гамлета, который опрашивает свое окружение, он не намерен никого судить, он лишь стремится выяснить важный и неотложный вопрос: хочет познать, что сделало его и всех окружающих людей больными и испорченными.

И действительно: налицо ужасная ситуация, и медленно он проливает на нее свет. Правда, и только правда могут вылечить его. Многочисленные, рассказываемые ему для отвлечения и развлечения истории перерастают в косвенные, а потом во все более прямые сообщения, наконец в исповеди, даже признания вины. Ленивое, инертное состояние разоблачает себя, семья все больше и больше приходит в брожение. В результате наступает трагедия, но с нею и катарсис.

Эта книга, будь я моложе, могла бы начать новый, третий романный цикл. Но однажды вопросы могут иссякнуть. Большая часть книги была написана уже на немецкой земле.

Итак, это все было написано в течение десятилетий, и я могу взглянуть на это и должен сказать: «Это я».

Целое — способ мышления, иногда (в виде исключения) оно абстрактно, чаще — связано с тысячью фактов и обстоятельств. Мышление не может предстать в обнаженном виде, оно присваивает себе бездну фактов и, подобно капюшону, натягивает их себе на голову. Я могу задавать вопросы и формулировать свои мысли. Однако целое, этот маскарад — хотя почему этот, а не тот маскарад — эта мешанина является чем-то особенным. Это поэзия, сгущение, рост, формирование растения, оно относится к области духовного зарождения, произрастания и формирования черенка. (Слово «искусство» — темное).

Образование такого рода прорывает форму индивидуума. Подобно тому, как при опухолях в теле образуются метастазы, дух выпячивает такие образования. Предшествующее этому абстрактное мышление можно было бы определить как возбуждение перед образованием бутона.

Я никогда не спрашивал, есть ли в этом что-либо, что влияет на других, на «народ». Но я сознавал, что окружающий мир есть всегда, даже если на него не смотреть. В одиночестве не растут. Даже тогда, когда происходит угасание и бутонов более не появляется, в ужасной духовной паутине воздействие продолжает оказываться и всегда актуально.