Галерные рабы его величества султана (СИ) - Страница 1

1660 год

1-17 января

Море: галера "Меч падишаха"

Галера "Меч Падишаха" попала в шторм, и два дня её носило по волнам. Гребцы уже давно втянули весла внутрь и сидели на своей палубе под шквалами ледяной воды, что периодически окатывала их. Погода стояла холодная и мокрые, продрогшие до костей, галерные рабы, прижимались друг к другу, пытаясь согреться.

Надсмотрщики не заглядывали на их палубу. Сейчас в шторм, когда корабль стонал подобно раненному зверю, и был готов кануть в толщу вод, им нечего было здесь делать. Они молили Аллаха милостивого и милосердного сохранить галеру и их жизни.

Федор Мятелев прижался к своим товарищам Василию Ржеву и Минке Иванову. Его рубаха и рваный кафтан полностью вымокли и сейчас от морозца и стали подобны панцирю морского краба.

— Видать конец нам, — прошептал Минка посиневшими губами. — Потонет кораблик-то басурманский. И мы вместе с ним. Спаси Христос!

— Погоди нас хоронить, Минка, — в ответ прошептал Ржев. — Не это наш смертный час. Ее помучаемся на этом свете!

— А ты откель знаешь, дворянин? — спросил Минка. — Али сам господь бог про то те сказал?

— Может и сам господь. Но только не утонет кораблик этот сегодня.

— Моя одежда промокла насквозь и теперь заледенела, — произнес Мятелев. — У меня зуб на зуб не попадает. А вы толкуете про господа бога. Жрать не давали со вчерашнего дня. Забыли про нас.

— О душе подумай, стрелец. Говорю вам, что конец наш недалек. Примириться с господом надобно.

— Вот заладил ты, Минка. Помолись если так. Покайся в грехах.

— Без попа то? Чего молиться. Моих грехов во век не отмоешь!

— Так много их у тебя? — спросил Федор. Разговор хоть немного отвлекал его от холода.

— Хватает. Человеков убивал.

— В том и мы с дворянином грешны. Кто не убивал в бою? Эка невидаль. Что может возразить воин, что падает в честном бою от твоей сабли, али от мушкетной пули? — высказался Федор, криво усмехнувшись.

— То в бою, стрелец. Но я когда у атамана Сокола был, много кого до смерти пытал. Из твоего дворянского корня. Много крови на руках моих. Грешник я великий. Не примут меня в царствие небесное.

— Примут, — снова усмехнулся Мятелев, стуча зубами от холода. — Ты сколь уже за веслом сидишь? Все свои грехи искупил, небось.

— А ты не скалься, стрелец. Над святым скалишься. Я те про грехи толкую. Али не про что тебе вспомнить перед смертью то? Кто может сказать, когда застанет нас костлявая? Все в руце божией.

— А ты разве невинных смерти предавал? — спросил у Минки высокий раб с соседней скамьи.

Мятелев, Ржев и Минка разом оглянулись. Это был запорожский казак Иван Рог. Он уже три года сидел за веслом, но не смотря на непосильную работу и плохую кормежку по-прежнему выглядел богатырем.

— Вот я также многих и убивал, и казнил, и пытал. Но разве то люди были? С холопов сволота панская три шкуры готова была содрать, — гневно заявил Рог. — Батьку моего о смерти плетями засекли. Сестру на позор пану отдали, и она оттого на себя руки наложила. Мать моя сошла с ума.

— Ты видать, человече, также из крестьян? — спросил Минка.

— Да, — согласился запорожец. — С Галичины я. Беглый холоп пана Войцеховского.

— Видал, дворянин, как опекает ваш брат нашего брата? — Минка посмотрел на Ржева.

Тот ничего не ответил.

— А ты из панов, что ли? — насупился Рог.

Ржев снова ничего не ответил.

— Дак он не из католиков. То наш православный дворянин, — вступился за приятеля Минка. — Хотя они такоже с нас три шкуры дерут, но все ж свои православные. Твой пан то католик?

— Латинец поганый, — ответил Рог. — Я как сестра руки на себя наложила, сбежал к казакам Запорожским. Они приняли меня, и учить стали. Сам батько кошевой Иван Сирко меня учил. И стал я воином и много крови панской с тех пор пролил. Не щадил никого! Ксензов за ноги вешал. Баб монашек насиловал. С панов кожу сдирал с живых. Детишек панских в землю живьем закапывал.

Федор, услышав такое, содрогнулся уже не от холода, но от ужаса.

— Правду говоришь? — спросил он Рога.

— А то нет? Месть хотел учинить их племени поганому.

— Вот и я такоже! — согласился Минка. — Ненависть меня всего изнутри выжгла. И я панских баб насиловал. И с оного боярина кожу крючьями сдирал. То было. И забыть того вовек не смогу до часа моего смертного.

— И залил ты тот костер, что внутри тебя пылал? — спросил Ржев не то у Минки, не то у Рога.

— Нет, — первым сказал Минка.

— И я нет, — согласился с Минкой Рог. — Ни сестры, ни матери, ни отца тем не вернул. Но жалости к панскому отродью у меня нет и сейчас.

— А ты взаправду самого Сирко знаешь? — Минка Иванов перевел разговор в иное русло.

— Знаю. Я с ним в походы шесть лет ходил. Такого атамана поискать. Не зря его басурмане зовут "Урус-шайтан". Ух, и воин он, братцы. Ух, и воин.

— Слыхали и мы про Сирко. Отважный атаман, — согласился Мятелев.

— Он уже родился с зубами, и повитуха его сыном нечистого окрестила сразу. Сила в нем большая. Колдовская сила.

— Колдовская? — заинтересовался Минка.

— Я входил в ближний круг воинов, что вокруг Сирко всегда сражались. Мне ли не знать того? — Рог посмотрел на Минку. — Ивана Сирко ни пуля, ни сабля не берут!

— Он что же и вправду душу свою диаволу продал? — спросил Ржев.

— Уж и не знаю кого ты, дворянин, диаволом называешь! Но наш кошевой за народ и за правду стоит. А коли бес ему служит, так то ничего!

— Бес? — изумился Минка. — Ты не умом ли рехнулся, человече? Может, наш смертный час недалек. Не поминай нечистого! Али бога не боишься?

— Мы характерники ни чего не боимся.

— Характерники? — спросил Мятелев казака. — Это кто же такие?

— Я почитаю Хару — богиню мести! Оттого нас и зовут характерниками.

Федор замолчал и задумался. Скалить зубы ему больше не хотелось. Разные люди здесь у весел сидят. Свела их судьба. И он, сын стремянного стрельца, и дворянский сын Ржев, и запорожец-характерник, и крестьянин-повстанец….

Уже почти два месяца Мятелев пребывал в состоянии галерного раба. И конца этому не было. А кто знает, что такое быть прикованным к веслу? Только тот, кто сидел на скамье с каналами на руках и ногах. Тот, чья спина ныла от напряжения из-за непосильного труда, и кого стегали кнутом и кормили помоями.

Корабли-каторги, так называли гребные галеры османской империи, были весьма многочисленны в турецком флоте и обслуживались моряками из свободных турок и гребцами из числа рабов.

Рабы были прикованы цепями к скамьям, и просто так снять их не было никакой возможности. Их почти не расковывали (разве что во время длительных стоянок), и в портах надзор за рабами только усиливался.

Поначалу Федора донимали дурные запахи. Он задыхался от нестерпимой вони. Рабская палуба вся пропахла потом, нечистотами, гниющими ранами. Ходили рабы под себя и помыться могли только во время шторма, когда потоки воды врывались на палубу для гребцов. Иного мытья гребцам не полагалось. Но вскоре он привык к удушливым испарениям человеческих тел и не ощущал от этого никакого дискомфорта.

Еду, от которой поначалу его тошнило, уже спустя три дня проведенных за веслом, он стал хватать с той же жадностью что и его товарищ по несчастью Минка Иванов. Дважды в день неопрятный толстый турок раздавал рабам пищу: пшенную кашу, или плов с бараниной, лепешку и луковицу. Каждый раб сворачивал лепешку совком, съедал ею кашу, а затем после того как плошка была пуста, за два укуса уничтожал лепешку и луковицу.