Фуга для темной земли - Страница 19

Я чувствовал себя в положении какого-то сексуально озабоченного изгоя и хотя она почти не обращала на меня внимания, сколько бы я ни твердил себе, что эта девушка привыкла видеть обнаженных мужчин, ее присутствие не давало мне покоя. Спустя несколько мгновений я ощутил напряжение в паху и с ужасом обнаружил, что начинается эрекция.

Как я ни пытался пристыдить себя, это не помогало. Я попробовал зажать взбесившийся орган ногами, но вскоре стало просто больно. Как раз в этот момент медсестра оторвала взгляд от своей писанины и посмотрела на меня. Пенис тут же вырвался из плена моих ног и предстал перед ней в красе полной эрекции. Я мгновенно прикрыл его руками. Медсестра опустила взгляд к своей работе.

– Доктор осмотрит вас через несколько минут, – сказала она.

Я сидел неподвижно, прикрывая предателя ладонями. Часы над головой медсестры показали, что истекли еще десять минут. Эрекция была еще в полной силе, когда в дальнем конце помещения открылась дверь и мужчина в белом халате пригласил меня войти. Поскольку мне представлялось неестественным идти через кабинет, прикрывая руками чресла, я неохотно опустил руки по швам. Мне казалось, что взгляд девушки следует за мной неотступно.

Едва я вошел в главный кабинет медицинской комиссии, эрекция стала спадать и менее чем за минуту прекратилась вовсе.

Я прошел стандартное медицинское освидетельствование, мою грудную клетку посмотрели в рентгеновских лучах, взяли на анализ кровь и мочу. Мне дали подписать бланк, в котором говорилось, что, в случае признания меня годным по медицинским показателям, я направляюсь в Британскую Националистическую Армию в качестве стажирующегося второго лейтенанта и что я обязан явиться в указанное в моем мобилизационном предписании место и время. Я подписал бумагу и получил обратно свою одежду.

Далее состоялось собеседование с мужчиной в гражданской одежде, который задавал бесконечное количество вопросов, так или иначе касавшихся моего характера и личных качеств. Собеседование было неприятным и я несказанно обрадовался, когда оно закончилось. Помню, что я раскрыл свое былое членство в проафримском обществе колледжа.

Неделей позже я получил по почте уведомление, что медицинской комиссией у меня обнаружена болезнь печени и что мое временное назначение стажером по этой причине недействительно.

За день до получения этого уведомления я узнал о воинской повинности, вновь введенной Министерством внутренней безопасности, и соответствующем усилении военной активности в лагере афримов. Еще через месяц, после резни националистических войск в колчестерских казармах и прибытия первого американского авианосца в Ирландское море, стало ясно, что военная обстановка в стране гораздо серьезнее, чем я себе представлял. Хотя с призывом на действительную службу мне повезло, повседневная жизнь становилась все менее легкой; не лучше, чем у любого другого.

После уведомления военных я нанес визит доктору, который обследовал мою печень. После нескольких дней размышлений над анализами он уверил меня, что с печенью все в порядке.

Мы повстречались с большой бандой негров, но сразу не разобрались в чем дело. Было три возможности действовать: бежать от них, продемонстрировать с помощью карабина, что мы можем постоять за себя, или вступить с ними в переговоры.

Больше всего нас смущало отсутствие у этих людей афримской униформы. Они были одеты так же, как мы. Может быть, это гражданские беженцы, но мы слышали, что националистские войска обращались с беженцами их расы чрезвычайно жестоко. В результате этого большинство гражданских негров отдались благотворительным организациям, а те немногие, что не пошли на это, объединялись с белыми группами.

Люди, с которыми мы познакомились, вели себя дружественно, выглядели неплохо питающимися и, казалось, не были вооружены. Правда, они владели тремя большими ручными тележками, к которым нам не позволили приблизиться. Возможно в них находилось оружие.

Несколько минут мы поговорили, обмениваясь новостями, что было в обыкновении у беженцев, не имевших иной информационной сети. Чернокожие не выказывали ни признаков повышенной нервозности, ни какого-то намека на то, что нам следует их остерегаться.

Тем не менее какое-то возбуждение в их поведении ощущалось, но его причину мы определить не смогли. Нашей главной заботой во время встречи были собственные мешки, поэтому и об их поведении мы судили не так, как могли бы при других обстоятельствах. Но мне показалось, что за этим возбуждением крылось ликование или какое-то нетерпеливое ожидание.

Наконец наша группа двинулась дальше, оставив чернокожих возле леса. Мы пересекли поле и больше не были у них на виду. Лейтиф подозвал меня к себе.

– Это афримские партизаны, – сказал он. – Вы должны были заметить их опознавательные браслеты.

Мы с Салли несколько часов ждали, чтобы проверить, собирается ли Изобель вернуться. Я не чувствовал необходимости объяснять Салли почему она оставила нас; по поведению ребенка я даже решил, что Салли ожидала чего-то в этом роде. Думаю, она сожалела, что это произошло, но была в состоянии смириться с новой ситуацией.

Изобель взяла ровно половину остававшихся денег, чемодан со своей одеждой и немного продуктов. Все туристское снаряжение и спальные принадлежности она оставила нам.

К середине дня стало ясно, что Изобель не вернется. Я начал готовить еду, но Салли сказала, что этим займется она. Я уступил и стал упаковывать пожитки. Я чувствовал, что с места пора сниматься.

Когда мы поели, я объяснил Салли, как смог, что мы можем себе позволить.

В тот момент меня обуревало ощущение несуразности собственных решений. Это касалось и моей способности правильно определять наши перемещения, и жестоких сомнений по поводу истинных причин разрыва моего брака. Я чувствовал, что Салли грозит опасность из-за новых ошибок, которые я могу совершить. Советуясь с ней о нашей следующей перемене места, я понимал, что не только даю Салли возможность почувствовать себя участницей принятия решения, но и сам стараюсь обрести внутреннее равновесие.

Я объяснил Салли, что мы с ее матерью договорились разделиться, что Изобель отправилась в Бристоль, а мы возвращаемся в Лондон. В свой дом мы не пойдем, а подыщем себе другое жилье. Салли сказала, что все поняла.

Тогда я заговорил о наших трудностях: о том, что нам нельзя оказаться в гуще происходивших в стране событий, что у нас очень мало денег, что нет возможности вернуться в Лондон на машине, что нам, вероятно, придется прятаться большую часть пути.

– Не могли бы мы поехать на поезде, папа? – спросила Салли.

Дети настолько легкомысленно подходят к любой проблеме, что способны разглядеть возможные решения, которые даже не приходят в головы их родителям. За время нашей жизни в сельской местности я даже ни разу не вспомнил о существовании железных дорог. Мне было любопытно, упустила ли Изобель это из вида, как и я, или именно таким способом решила добраться до Бристоля.

– Это вопрос денег, – ответил я. – Скорее всего у нас их недостаточно. Но мы можем разузнать. Ты считаешь, что этим мы должны заняться в первую очередь?

– Да. Я больше не хочу жить в палатке.

Я уже научился не загадывать слишком далеко. Однако от возвращения к вопросу, что делать по возвращении в Лондон, если ситуация там не лучше, чем на момент нашего отъезда, не уйти. Если занятие домов воинственными афримами продолжается, а правоохранительные органы по-прежнему расколоты, то мы не будем единственными, кому нужна крыша над головой. Если обстановка так плоха, как я опасался, то нам снова придется убираться из Лондона. Если такое случится, то единственным местом, куда мы сможем податься, останется дом моего младшего брата в Карлайле. Если даже у нас появится возможность у него обосноваться, мы столкнемся с трудностями почти пятисоткилометрового путешествия. К несчастью, я не видел никакой альтернативы – после смерти родителей четыре года назад и гибели старшего брата Клайва в известной стычке под Брэдфордом у меня не осталось родственников, кроме младшего брата.