Фридолин - Страница 6

Нахтигаль рассмеялся еще заразительнее:

— Так ты не слыхал меня здесь, в кафе?

— Как мог я тебя слышать? Ах да! — Только теперь Фридолин вспомнил, что, входя в кафе, вернее — еще на улице, он слышал фортепианные звуки, доносившиеся откуда-то из подвала. — Так это ты играл? — воскликнул он.

— Кто же, как не я! — усмехнулся Нахтигаль.

Фридолин понимающе кивнул. Разумеется, этот своеобразный жесткий удар, эти странные своенравные гармонии левой руки были ему хорошо знакомы.

— Значит, ты стал профессиональным пианистом? — спросил Фридолин.

Он вспомнил, что Нахтигаль забросил медицину уже после вторичного испытания по зоологии, которое он, правда, выдержал, хотя и с семилетним опозданием. Однако еще долго потом он околачивался в клинике, в анатомическом театре, в лабораториях и аудиториях, где всем примелькалась его привлекательная фигура, белокурая голова артиста, вечно помятый воротничок и улетающий, как птица, когда-то белый галстук; в академическом мире он пользовался веселой популярностью не только у бывших товарищей, но и у профессоров.

Сын еврейского шинкаря в каком-то польском местечке, он в свое время приехал в Вену учиться медицине. Скудная родительская поддержка с самого начала не могла идти в счет, а вскоре и вовсе прекратилась, что не помешало ему, впрочем, по-прежнему появляться в кафе Ритгоф за «коренным» столом студентов-медиков, к компании которых принадлежал Фридолин. В попойках за него платил поочередно кто-нибудь из состоятельных товарищей. Иногда ему дарили старые пиджаки и брюки, и он принимал их охотно, без ложного самолюбия. Еще в родном местечке он обучился у странствующего пианиста начаткам игры на рояле, а в Вене, уже студентом-медиком, посещал консерваторию, где слыл многообещающим молодым пианистом. Но и на музыкальном поприще ему не хватило серьезности, прилежания, необходимых для правильного развития таланта, и вскоре он ограничил свои музыкальные победы тесным кружком знакомых, вполне довольствуясь их безыскусным восхищением. Одно время он работал в пригородном танцклассе в качестве тапера. Университетские товарищи и собутыльники пытались пристроить его на ту же должность в дома более высокого полета, однако Нахтигаль по своенравию своему играл лишь то, что ему хочется и когда захочется, вступал в болтовню с молодыми дамами, оказываясь подчас довольно блестящим собеседником, и пил гораздо больше, чем ему полагалось.

Однажды его пригласили в таперы к директору банка. Уже до одиннадцати вечера он начал смущать фривольно-галантными замечаниями порхавших мимо рояля танцующих девушек, чем обратил на себя неблагосклонное внимание их кавалеров; затем ему вздумалось сыграть какой-то неистовый канкан, подпевая к нему двусмысленные куплеты приятным козлиным басом. Огорошенный банкир сделал таперу суровое замечание. Нахтигаль, исполненный веселья и блаженства, встал и обнял директора. Тогда возмущенный банкир, хотя и сам был евреем, обругал пианиста крылатым площадным словцом, на которое Нахтигаль ответил полновесной пощечиной, окончательно погубив свою карьеру в приличных домах. В дружеском кругу он держался, в общем, приличнее, хотя иногда, особенно в поздние часы, его приходилось выводить из кафе. Но наутро эти печальные недоразумения взаимно прощались и забывались участниками.

Однажды, когда коллеги его уже давным-давно окончили курс, он, ни с кем не прощаясь, исчез из города. Несколько месяцев подряд от него приходили открытки со штемпелем разных польских и русских городов, а как-то раз Фридолин, к которому Нахтигаль чувствовал особое расположение, удостоился уже не простого привета, а просьбы о небольшом денежном займе. Фридолин немедленно выслал требуемую сумму, причем Нахтигаль не счел нужным ни поблагодарить, ни даже подать какой-нибудь знак о своем существовании.

В это мгновение, в четвертом часу ночи, через восемь лет, Нахтигаль почувствовал непреодолимую потребность загладить старый грех и вынул из потрепанного бумажника точную сумму своего долга; бумажник, впрочем, был настолько туго набит, что Фридолин без особых угрызений совести согласился принять деньги.

— Значит, тебе живется недурно? — заметил он, усмехаясь и бессознательно успокаивая себя.

— Пожаловаться не могу, — ответил Нахтигаль и, положив руку на плечо Фридолина, прибавил: — Теперь рассказывай, как ты попал сюда ночью.

Фридолин объяснил свое ночное появление в кафе острой потребностью подкрепиться чашкой кофе после ночного визита к больному, однако, сам не зная почему, он умолчал о том, что не застал пациента в живых. Затем в самых общих чертах он рассказал о своей врачебной карьере, о поликлинике и частной практике, упомянул о том, что он счастливо женат, что у него шестилетняя дочка.

Как и подозревал Фридолин, Нахтигаль все эти годы шатался странствующим пианистом по всевозможным польским, румынским, сербским и болгарским городам и городишкам. В Лемберге у него оставалась жена и четверо детей, — тут Нахтигаль громко расхохотался, словно было исключительно забавно иметь четверых детей, всех в Лемберге и всех от одной жены.

Прошлой осенью он вернулся в Вену. Пригласившее его варьете тотчас же лопнуло, и теперь он играет по самым разнообразным заведениям, где придется, иногда за одну ночь в двух-трех местах, — например, здесь, в погребке.

— Не особенно шикарное заведение, — вскользь заметил Нахтигаль, — скорее, просто бильярдная, а что касается публики… Что поделаешь, когда на шее жена и четверо детей в Лемберге? — рассмеялся он не так уж весело. — Я работаю и в частных домах, — прибавил он скороговоркой и, заметив на лице Фридолина улыбку, напомнившую о прошлом, пояснил: — Только не у банкиров и тому подобных, а, понимаешь, в кругах… в большом свете… и в публичной, и в строго интимной обстановке…

— Строго интимной?

Нахтигаль вызывающе насупился:

— Сейчас за мной приедут…

— Как, сегодня ночью ты будешь играть еще?

— Да, там начинается в два часа.

— Что ж, это особенно заманчиво, — сказал Фридолин.

— И да и нет, — улыбнулся Нахтигаль, но сейчас же омрачился.

— И да и нет? — с любопытством переспросил Фридолин.

Нахтигаль перегнулся к нему через столик:

— Сегодня я играю в частном доме, но я не знаю, кому он принадлежит!..

— Значит, ты играешь там в первый раз? — спросил Фридолин с возрастающим любопытством.

— Нет, уже в третий, но сегодня, по всей вероятности, это будет в другом месте.

— Этого я не понимаю!

— Я тоже, — усмехнулся Нахтигаль. — Но лучше не расспрашивай.

— Гм, — многозначительно удивился Фридолин.

— О, ты ошибаешься, совсем не то, что ты думаешь! Я уже всего нагляделся. Трудно поверить, какие странные вещи творятся в маленьких городках, особенно в Румынии. Да, я многое пережил, но здесь…

Он отдернул желтую ресторанную штору, взглянул на улицу и сказал, словно про себя:

— Все еще нет!

Затем, обращаясь к Фридолину, он пояснил:

— Я насчет кареты: за мною всегда присылают карету, каждый раз другую.

— Ты меня интригуешь, Нахтигаль! — холодно заметил Фридолин.

— Послушай, — начал Нахтигаль после мгновенного колебания. И внезапно прибавил: — Скажи, ты не трус?

— Странный вопрос, — ответил Фридолин тоном обиженного корпоранта.

— Ах нет, я не в банальном смысле!

— Как же тебя понять? К чему в этом случае особенная храбрость? Подумаешь, как страшно! — И Фридолин отрывисто и презрительно рассмеялся.

— Со мною не случится ничего; в худшем случае сегодняшняя ночь будет последней. И мне кажется, так и будет…

Он умолк и опять поглядел в щель гардины.

— Ну, говори же!

— Как ты сказал? — переспросил Нахтигаль, как бы во сне.

— Рассказывай все, если ты уже начал. Тайное заведение? Замкнутое общество? Только по приглашению?..

— Не знаю. В прошлый раз было тридцать человек, а в первый — только шестнадцать.

— Танцуют?

— Ну конечно танцуют!

Нахтигаль начинал как будто раскаиваться, что вообще заговорил.