Фрау Беата и ее сын - Страница 13

Беата закрыла лицо руками, тихо застонала и сказала шепотом самой себе: «Уехать, уехать, уехать!» Она говорила это, еще не вполне сознавая, что она говорит. Но постепенно она стала вникать в смысл своих слов и поняла, что в этом одном спасение для нее и для Гуго. Они должны уехать оба, и мать и сын, — и как можно скорее. Она должна взять его с собой — или он должен взять ее с собой. Они должны оба уехать отсюда, прежде чем произойдет что-нибудь непоправимое, прежде чем погибнет честное имя матери, прежде чем разбита будет молодая жизнь сына, прежде чем свершится судьба в жизни обоих… Теперь еще не поздно. О том, что случилось с нею, наверное, еще никто не знает. Иначе она это заметила бы как-нибудь, в особенности по обращению с нею архитектора. И любовное приключение ее сына тоже, вероятно, не было известно. А если о нем и узнают, то, наверное, отнесутся снисходительно к неопытному мальчику и даже не будут порицать недостаточно бдительную мать, если она — точно узнав лишь теперь — немедленно обратится в бегство.

Да, еще не поздно. Они еще не погибли, ни он, ни она. Трудность заключалась в другом: как убедить сына, что нужно сейчас уехать? Беата не знала, как велика была власть баронессы над сердцем Гуго и над его чувствами. Она ничего не знала с тех пор, как занята была своей собственной любовью. Но что его связь с Фортунатой не будет вечной, об этом он, вероятно, сам знал: он ведь для этого достаточно умен. Поэтому он поймет, что несколько дней не составляют большой разницы. И она стала придумывать слова, с которыми она обратится к нему: «Мы ведь не сразу поедем в Вену: об этом и речи не может быть, мой мальчик. Мы сначала поедем на юг. Хочешь? Мы давно собирались с тобой путешествовать. Поедем в Венецию, во Флоренцию, в Рим. Ты только подумай! Ты увидишь старые императорские дворцы и церковь святого Петра! Мы завтра же уедем, Гуго! Только ты и я. Мы совершим такое же путешествие, как весной, два года тому назад. Помнишь? Помнишь, как мы ехали на лошадях из Мюрштега в Мариацель? Как там было красиво! А на этот раз будет еще лучше. Если даже вначале тебе будет немного тяжело… ведь я знаю. Боже мой! Я тебя ни о чем не спрашиваю, и ты ничего не рассказывай. Но когда ты увидишь столько прекрасного и красивого, ты забудешь. Ты скоро забудешь, даже скорее, чем думаешь». — «А ты, мать?» Ей казалось, что слова эти произнес откуда-то из глубины голос Гуго.

Она вздрогнула и быстро отняла руки от лица, точно для того, чтобы убедиться, что она одна. Да, она была одна. Совершенно одна в полумраке своей комнаты; за окнами дышал тяжелый, знойный летний день, и никто не мог нарушить ее покоя. Она может спокойно обдумать, что сказать своему сыну. И одно было несомненно: ей нечего было бояться такого возражения, какое мелькнуло в ее взволнованном уме: «А ты, мать?» Этого он не мог у нее спросить: он не знал, он не мог знать. И наверное, никогда ничего не узнает. Даже если бы до него дошел смутный слух, он не поверил бы. Никогда не поверил бы. Она может быть совершенно спокойна.

И ей представилось, как они гуляют вдвоем в фантастической местности, которую она, вероятно, видела на какой-то картине: они идут по серо-желтой улице, а вдали точно плывет в синем свете город с множеством башен. А потом они проходят по большой площади под арками и встречают незнакомых людей; они смотрят на нее и на ее сына. Как странно они смотрят на нее, с наглым смехом, оскалив зубы. Каждый точно думает про себя: «Какого красивого мальчика она взяла себе в спутники. Она годится ему в матери». Как? Они считают его ее любовником? Так что же? Они ведь не могут знать, что этот юноша — ее сын; а по ней видно, что она одна из тех перезрелых женщин, которые любят молодых мальчиков. И вот они ходят по чужому городу между незнакомыми людьми, и он думает о своей возлюбленной с лицом Пьеро, а она — о своем милом, белокуром мальчике.

Она застонала и заломила руки. До чего еще она дойдет? С уст ее сорвалось предательское ласковое слово, то, с которым она еще в эту ночь нежно прижимала к груди… того, с кем она хочет навсегда расстаться. Она никогда больше не увидит его. Никогда — только еще один раз сегодня, когда он вернется, или завтра утром. Но сегодня ночью она закроет свою дверь. Теперь все кончено навсегда. Она ему скажет на прощанье, что она его так любила, как, вероятно, никакая другая женщина его более не полюбит. Затаив в себе это гордое сознание, он будет глубже помнить свой рыцарский долг молчания; и он поймет также, что нужно расстаться, поцелует у нее руку и уйдет. А что потом, что потом? Она чувствовала, что лежит, полуоткрыв губы, раскрыв объятия, с дрожащим телом, и отлично знала: если бы он в эту минуту явился, страстный и молодой, она не могла бы противиться и, наверное, снова отдалась бы ему со всей страстью, которая в ней проснулась после долгого сна — и проснулась как нечто новое, никогда с такой силой не испытанное. Теперь она знает, блаженно и мучительно знает, что юноша, которому она отдалась, не будет ее последним возлюбленным. И в ней уже рождается горячее любопытство: кто будет следующий? Доктор Бертрам? Она вспомнила один вечер — когда это было, неделю или три дня тому назад, она не знает; время растягивается и сокращается, часы сливаются — в саду у Вельпонера: Бертрам в темной аллее вдруг прижал ее к себе, обнял и поцеловал. И если даже она резко оттолкнула его, не все ли ему было равно: он все же почувствовал, как привыкли к поцелуям ее губы. Вот почему он сразу успокоился и держал себя так скромно. Он знал, что ему думать, и в его взгляде можно было ясно прочесть: «Зима принадлежит мне, прекрасная фрау Беата! Ты придешь в мою больницу, в мою поэтичную комнату, описанию которой ты внимала с таким интересом. Ведь мы давно понимаем друг друга. Мы оба знаем, что смерть — нечто очень горькое, что добродетель — пустое слово и что не следует терять времени!»

Но это не Бертрам так говорил с нею. Вдруг, в то время когда она лежала с закрытыми глазами, лицо Бертрама сменилось другим — лицом того циркового наездника, или жулика, или мексиканского миллионера; он глядел на нее с такой же наглостью, как доктор Бертрам и все другие. У них у всех был один и тот же взгляд, одно и то же говорил и требовал их взгляд; и если только уступить одному из них, то все кончено. Они брали ту, которая им случайно нравилась, и потом бросали ее… Да, если позволяешь, чтобы тебя брали и потом бросали… Но она не из таких женщин. До этого дело еще не дошло… Сделаться жертвой развратника с тем, чтобы он тебя потом бросил с насмешкой и презрением! Нет, она была создана не для мимолетных приключений. Будь она такова, разве она так тяжело пережила бы историю с Фрицем? Если она так страдает, кается и мучается, значит, то, что она теперь сделала, было совершенно против ее природы. Вдруг она перестала понимать, как все это могло произойти. Очевидно, зной летних дней был точно болезнь, напавшая на нее и сделавшая ее такой беспомощной. И так же, как пришла болезнь, так она и уйдет: скоро, скоро.

Она ощущала в своей крови, в своих чувствах, во всем своем теле, что стала другой. Она едва могла собрать свои мысли, носившиеся беспорядочной толпой в ее мозгу. Она даже не знала, чего она хочет, в чем раскаивается, даже не знала, счастлива она или несчастна. Это действительно болезнь. Есть женщины, у которых подобное состояние длится без конца; такая женщина, вероятно, Фортуната и та бледная, как мрамор, фрейлейн Фаллен. Но есть и другие, которых болезнь настигает врасплох или подкрадывается и потом опять убегает. Так было с нею. Теперь она не сомневается. Жила же она все эти годы после смерти Фердинанда целомудренно, как молодая девушка, даже без всяких желаний. Только вот летом это нашло на нее. Может быть, причина в воздухе? Все женщины этим летом совсем не такие, как обыкновенно. Даже девушки: у них у всех более светлые, более смелые взоры, и движения их бессознательно манящие и завлекающие. Чего только не рассказывали в последнее время! Что это была за история с молодой женой врача, которая поехала ночью кататься с лодочником и вернулась только утром? А те две молодые девушки, которые лежали обнаженные на лугу как раз тогда, когда проезжал мимо маленький пароход, и потом, прежде чем их могли узнать, исчезли в лесу? Очевидно, это висит в воздухе. Солнце какое-то особенно палящее, и волны озера слаще льнут к телу, чем когда-либо. С нею происходит то же, что с другими. Она охвачена теми чарами, которые таинственно реют в воздухе. Нет, она не погибла — она останется такой же, какой была, и пламенные переживания дней и ночей станут для нее полузабытым сном. И когда она опять почувствует приближение такого же состояния, когда кровь опять будет угрожать мятежом, то она найдет лучшее, более чистое спасение, чем на этот раз: подобно другим вдовам в ее положении, она вторично выйдет замуж.