Французский поход - Страница 19

– Как думаешь, это турецкий корабль? – Хан задал свой вопрос негромко, но стоявший за ним на почтительном расстоянии советник Улем мгновенно оказался рядом и, не переспрашивая, не уточняя, и даже не задумываясь над ответом, сказал:

– Нет, мой повелитель. Это флорентийская каравелла.

– Неужели у тебя такое великолепное зрение, Улем? – иронично улыбнулся хан.

– Перед вами каравелла «Сицилийская роза», которую вы, мой повелитель, видели в Кафе. Самый красивый корабль из тех, что когда-либо заходили в наши порты.

– Не назначить ли тебя флотоводцем, Улем? Разве есть в моем государстве человек, способный с такого расстояния отличить византийскую каравеллу «Сицилийская роза» от турецкого галеаса «Гнев Аллаха» или что-то в этом роде.

– Флот – давнишняя мечта Карадаг-бея, так что назначать, наверное, следует его. Чужая мечта – что чужая жена: всю жизнь придется провести между любовью и ревностью.

– Ты все-таки советуешь создать флот? – дипломатично уточнил хан.

– Мои уста слишком жалки, чтобы советовать тебе нечто подобное, мой повелитель. Зато не грешно прислушаться к совету истории. А она твердит, что многие, очень многие, правители достигли своего могущества и прославились перед потомками только потому, что вовремя сумели создать большой и сильный флот. Хотя державы их были не столь уж влиятельны. Имея флот, мы потесним казаков и овладеем Таманью. Достаточно взглянуть на карту, чтобы почувствовать, что сам Аллах дарит крымскому хану эту землю, расширяя его владения и в сторону Дона и к предгорьям Кавказа. А на Кавказе мы сумеем найти достойных союзников. Там ведь есть народы, которые тоже, как и мы, пришли с ордами монгольских ханов.

– А ты действительно далеко видишь, Улем, – хищно прищурился Ислам-Гирей, всматриваясь в едва уловимые очертания корабля. – Не глазами, а мыслями своими.

– Всего лишь пытаюсь угадать ваши мысли, повелитель, только и всего. Бесконечные набеги на сильно оскудевшие казацкие степи ни к чему не приведут. А, захватив Тамань, мы получим ключи от ворот Эль Забаша [17], чтобы потом полностью завладеть всем морем. Когда украинские казаки перестанут видеть в нас своего врага, они превратятся в наших союзников. Число подданных ваших увеличится за счет многих тысяч украинцев, берущих в жены татарок.

Чтобы владеть миром, нужно владеть подданными, способными истоптать его копытами своих коней, – согласился Ислам-Гирей.

– Монгольские ханы имели не так уж много монгольских воинов. Они составляли лишь самый надежный костяк их орд. Точно так же татарские чамбулы будут составлять всего лишь костяк крымского войска. А сам Крым нужно опоясать цепью крепостей, хорошо укрепленных замков и сторожевых башен. Особенно укрепить Перекоп и Керченский полуостров. Вся наша страна должна предстать перед миром неприступной крепостью.

Улем умолк. Хан сидел в той же позе, в которой начал разговор с советником: упершись руками в колени и нагнувшись вперед, словно усиленно пытался разглядеть контуры корабля.

– Тебе остается только стать властелином Крыма, Улем. Это входит в твои планы?

– Сказав «да», я разгневал бы не только вас, мой повелитель, но и Аллаха. А главное, это было бы неправдой. Иногда я действительно думаю над тем, как бы поступил, если бы мне ниспослано было овладеть троном. Но из этого не следует, что я стремлюсь овладеть им.

– Значит, это все же входит в твои планы, – задумчиво подытожил хан. При этом Улем не уловил в его голосе никакой жестокости, что сразу же насторожило его. Холодная, скрытная подозрительность хана пугала Улема куда больше, чем вспышки самого яростного гнева.

– Не входит, мой повелитель, – как можно тверже настоял на своем Улем. – Я был честен с вами.

Они не заметили, как на плато появился командир охраны, конники которой опоясали подножие возвышенности и никого к ней не подпускали.

– Карадаг-бей со своими воинами, повелитель, – доложил он, остановившись за несколько шагов от Ислам-Гирея. Он прибыл из Ляхистана и просит принять его. Хан оглянулся, но не в сторону командира охраны, а в сторону Улема. Их взгляды встретились. Улему показалось, что, услышав имя первого советника, хан вдруг почувствовал себя кем-то вроде заговорщика. «Ну вот, доболтались…» – источал его взгляд.

«Пора решать, – также бессловесно ответил Улем. – С флотом, с Карадаг-беем, с мечтой первого советника и волей хана. Решиться. И решить».

– Пропустите его, – повелел Ислам-Гирей командиру охраны.

– Повинуюсь, мой повелитель.

– Слушай, Улем, а почему этот корабль остановился напротив нас? Ведь он, кажется, должен был бы пройти мимо? Зачем понадобилась эта, почти незащищенная, бухта кораблю, который только что вышел из Кафы?

– Это я попросил капитана остановиться здесь, – ничуть не смутившись, признался Улем, – поскольку знал, что вы, повелитель, обязательно свернете сюда. Вот почему мне известны название каравеллы и страна, откуда она пришла.

– Тебя нужно или сразу же казнить, – рассмеялся хан, – или же немедленно назначить командующим флотом.

– …А после этого – сразу же казнить, – добавил Улем.

– Что поделаешь, такова судьба всех флотоводцев.

– Она будет таковой, если мы превратим подобное назначение в традицию.

– Мы снова вместе, Брежи, – она сама раздевала его, все сильнее распаляясь при этом, впиваясь пальцами в мускулистую грудь, в опоясанный точеными жгутами мышц живот, в мощные, достойные быть скопированными для античной статуи, ноги.

– Никто, да, никто не мог бы предположить, что этот, чуть выше среднего роста, широкоплечий, но не производивший особого впечатления сорокавосьмилетний мужчина обладает таким мощным тренированным телом. Иное дело, что его мощь терялась, а возможно, умышленно скрывалась под складками расточительно широких одежд, под вальяжностью аристократа, под дипломатическим добродушием.

– Мы виделись множество раз, – взволнованно, едва владея непослушными пересохшими губами, произнес де Брежи. – Провели немало ночей. Но всякий раз мне с трудом верится, что ты еще когда-либо придешь на встречу со мной, Людовика. – Он звал Марию-Людовику Гонзагу только этой частью имени – Людовика. Как не звал ее никто другой. – И если быть честным, больше всего поражает то, что ты ни разу не воспользовалась возможностью не прийти.

– Как же можно пользоваться возможностью не видеть тебя, Брежи?

– Как-никак, ты королева, Людовика.

– Время от времени ты должен, просто обязан, забывать о моем титуле.

– О том, что ты – королева, я не позволяю себе забывать, даже лаская тебя.

– А вот в постели ты не имеешь права забывать об этом. Никогда. Не зря же я очень часто терзаюсь вопросом: «Удается ли мне и в постели оставаться королевой, ее величеством»?

– Удается, Людовика, удается.

Появился слуга. Он принес дрова и щедро заполнил ими оба камина. Людовика узнала в нем того глухонемого кучера, из бывших уголовников, который привозил ее к ресторанчику Гуго. Что касается де Брежи, то он просто не обращал на него внимания, словно слуги не существовало.

За окном громыхала весенняя гроза. Шум ливневых потоков заглушался лишь раскатами грома. Но здесь, в домашнем кабинете графа де Брежи – куда слуги, как всегда, предусмотрительно внесли узкую, совсем не королевскую постель, – за плотно зашторенным окном, было тепло и уютно.

– Вроде бы не время говорить об этом, Людовика. Но я связался с кардиналом Мазарини. Он согласился вести переговоры с казаками. Понял, что это действительно единственная воинская сила, способная реально помочь Франции.

– Пусть благодарит меня. Сам он до этого не додумался бы, – простодушно заявила королева, заставив графа де Брежи удивленно взглянуть на нее. До сих пор послу казалось, что инициатива исходит от него. Но ведь на то она и королева…

– О Марии Гонзаге в Варшаве говорили всякое. Высокородная шляхта не любила молодую королеву. Польские монахи-иезуиты ненавидели и побаивались ее. Придворные дамы завидовали красоте, сдержанности и умению невозмутимо, со стоическим терпением, воспринимать зловещую коварность высшего света.