Французова бухта - Страница 33

Огонь горел все слабей и слабей и вскоре совсем потух. Помолчав, она спросила:

– Ты знаешь, какая сегодня ночь?

– Да, – ответил он, – ночь летнего равноденствия, самая короткая ночь в году.

– И я хочу, чтобы мы провели ее здесь, а не на корабле, – сказала она.

– Потому что все меняется и ничто не остается прежним: ни мы, ни этот ручей, ни эта ночь.

– Я знаю, – ответил он. – Разве ты не заметила, что я положил в шлюпку одеяла и подушку?

Она посмотрела на него. Огонь догорел, и лицо его пряталось в тени. Не говоря ни слова, он встал, спустился к шлюпке, принес два одеяла и расстелил их под деревьями, у самого берега.

Начался отлив. Вода медленно отступала, обнажая отмели. Легкий ветерок прошелестел в ветвях и стих. Козодои уже замолчали, морские птицы давно устроились на ночлег. Луна еще не вышла, над головой чернело высокое небо, внизу чуть слышно журчал ручей.

– Завтра на рассвете, до того как ты встанешь, я наведаюсь в Нэврон, – – сказала она.

– Хорошо, – ответил он.

– Я хочу поговорить с Уильямом, прежде чем проснется прислуга. Если с детьми все в порядке и меня никто не хватился, я вернусь сюда.

– А потом?

– Не знаю. Все зависит от тебя. Зачем загадывать заранее? Из этого, как правило, все равно ничего не выходит.

– Тогда давай просто представим, как все может быть. Ты вернешься из Нэврона, мы позавтракаем вдвоем, сядем в шлюпку и поплывем вниз по реке. Ты будешь удить рыбу, и, надеюсь, на этот раз тебе повезет больше.

– Да? Ты правда считаешь, что я смогу наловить много рыбы?

– Посмотрим. Мы решили, что не будем ничего загадывать.

– А когда нам надоест ловить рыбу, – продолжала она, – мы пойдем купаться. В полдень вода, наверное, будет уже достаточно теплой. А после купания еще раз перекусим и полежим где-нибудь на берегу. А потом начнется отлив и к реке прилетит цапля. Она будет бродить среди камней, рыться в иле, и ты сможешь ее нарисовать.

– Нет, – возразил он, – цапля подождет. Сначала я хочу нарисовать своего юнгу.

– А потом наступит следующий день, – сказала она, – а за ним еще один, и еще. И не будет ни прошлого, ни будущего, а только одно настоящее.

– Ну а сегодня, – сказал он, – сегодня – самая короткая ночь в году.

И я не хочу, чтобы ты об этом забывала.

– Я помню, – ответила она.

Позже, уже засыпая, она подумала о той Доне, которая когда-то, давнымдавно, лежала на огромной кровати под пологом, одинокая, несчастная, ничего не знающая о ручье, бегущем в лесу, о корабле, застывшем в тихой заводи, и о мужчине, спящем на траве под деревьями. Она и не могла этого знать – ей не было места в сегодняшнем дне, она осталась в прошлом. Но где-то, в далеком будущем, была еще и третья Дона, непохожая на первых двух, от которых ее отделяли десятилетия. Все, что происходило сейчас, было для нее только воспоминанием – дорогим и бережно хранимым. Наверное, она многое забудет, эта третья Дона: и плеск волны на отмели, и черное небо над головой, и темную воду ручья, и шелест листьев в вышине, и тени, дрожащие под деревьями, и мягкий мох, и запах папоротника. Забудет их беседы, теплоту их рук и нежность ласк… Но никогда, никогда она не сможет забыть ту тишину, которую они подарили друг другу, тот покой и безмятежность, которые отныне наполняли их обоих.

Проснувшись на следующее утро, она увидела, что между деревьями уже пробивается бледный свет, над ручьем встает туман и два лебедя, словно два белых призрака, медленно плывут по воде. Угли костра подернулись пеплом. Она взглянула на француза, крепко спавшего на траве, и подумала о том, что во сне все мужчины становятся удивительно похожи на детей. Лицо его разгладилось, заботы и думы отступили прочь, и он снова стал тем маленьким мальчиком, каким был когда-то. Поеживаясь от холода, она вылезла из-под одеяла и, встав босыми ногами на остывшие угли костра, проводила взглядом лебедей, исчезающих в тумане. Затем подняла с земли свой плащ, накинула его на плечи и двинулась по узкой извилистой тропинке, ведущей от пристани к Нэврону.

Шагая по лесу, она пыталась воскресить в памяти прежнюю размеренную, упорядоченную жизнь. Дети, конечно, еще спят. Джеймс мирно посапывает в колыбельке – щеки раскраснелись, кулачки крепко сжаты. Генриетта лежит, как всегда, ничком, разметав по подушке золотистые локоны. Рядом, широко раскрыв рот, спит Пру. Ну а Уильям, верный, преданный Уильям, зорко сторожит их покой, терпеливо поджидая хозяина и хозяйку.

Туман постепенно рассеивался. За лесом на противоположном берегу реки засияла заря. Дона вышла на лужайку. Перед ней стоял Нэврон – тихий, безмолвный, погруженный в дремоту. Окна были закрыты ставнями, но по крыше уже скользили первые утренние лучи. Она осторожно перебралась через мокрую, серебряную от росы лужайку, подошла к двери и подергала за ручку – заперто.

Постояв минуту, она направилась во внутренний двор, куда выходили окна Уильяма. Она решила вызвать его из дома и расспросить обо всем. Окно в его комнате было открыто, но штора не задернута. Она подождала, прислушиваясь, затем тихонько позвала:

– Уильям! Уильям, это я!

Никто не ответил. Она нагнулась, подобрала с земли камешек и бросила в окно. В ту же минуту из-за шторы показался Уильям. Он испуганно уставился на нее, словно не узнавая, потом приложил палец к губам и быстро отошел от окна. Дона стояла перед домом, чувствуя, как в сердце постепенно закрадывается тревога: лицо у Уильяма было бледное и изможденное, как будто он не спал несколько ночей. "Джеймс заболел, – подумала она. – Джеймс заболел и умер. Сейчас он выйдет и скажет, что Джеймс умер". Она слышала, как он осторожно отодвинул засов, затем чуть-чуть приоткрыл дверь и впустил ее.

– Что с детьми? – воскликнула она, хватая его за рукав. – Говори, они заболели?

Он покачал головой и, оглянувшись на лестницу, снова приложил палец к губам.

Она вошла в прихожую и огляделась. Сердце у нее упало – она все поняла. Вокруг царил беспорядок, выдававший следы внезапного приезда: сюртук и хлыст, оставленные на стуле, шляпа, небрежно брошенная на пол, еще один хлыст и толстый клетчатый плед.

– Сэр Гарри приехал, миледи, – произнес Уильям. – Вчера, поздно вечером. И с ним милорд Рокингем. Они скакали верхом от самого Лондона.

Она молча смотрела на сюртук, висящий на стуле, а сверху, из спален, неслось звонкое, заливистое тявканье одного из спаниелей.

Уильям снова кинул взгляд наверх. Лицо его было бледно, маленькие глазки встревоженно блестели. Дона молча кивнула ему головой и на цыпочках прошла в гостиную. Уильям зажег две свечи и остановился, выжидательно глядя на нее.

– Он что-нибудь сказал? – спросила она. – Зачем они приехали?

– Я понял, что сэру Гарри надоело жить в Лондоне одному, миледи, – ответил Уильям. – И лорд Рокингем уговорил его приехать. Кроме того, его светлость, кажется, встретился в Уайтхолле с одним из родственников лорда Годолфина, который настоятельно советовал ему вернуться в Нэврон. Это все, что мне удалось выяснить из их беседы за ужином, миледи.

– Да-да, – задумчиво проговорила Дона, словно не слыша его последних слов, – конечно же, это идея Рокингема. Гарри слишком ленив, чтобы самому решиться на отъезд.

Уильям неподвижно стоял перед ней, держа в руке свечу.

– А что ты сказал сэру Гарри? – спросила она. – Как тебе удалось удержать его перед дверью моей спальни?

По лицу Уильяма пробежало подобие улыбки, он понимающе посмотрел на Дону.

– Я был готов стоять до последнего, миледи, и, если понадобится, удержать его силой. К счастью, обошлось без этого. Как только господа сошли с коней, я сразу же объявил им о вашей болезни. "У миледи сильный жар, – сказал я. – Она уже несколько дней не встает с постели. Ей удалось задремать совсем недавно, и было бы крайне неосмотрительно со стороны сэра Гарри нарушать сейчас ее покой".

– И он подчинился?