Фотография Архимеда - Страница 1

Николай ВНУКОВ

ФОТОГРАФИЯ АРХИМЕДА

... Он опустил на стекло шлема защитный дымчатый козырек и вышел из тени на солнечный свет. Даже через многослойную термоизоляцию скафандра он почувствовал, какой иссушающий жар стоит снаружи. Будто неожиданно распахнули дверь топки огромного парового котла и свирепый зной хлынул оттуда, раскаляя добела все, что попадалось ему на пути. Стрелка пирометра, укрепленного на левой стенке шлема, быстро двинулась по шкале и легла на отметку +125°. Если бы не терморегуляторы, он умер бы через пять-шесть минут, а через два часа его тело превратилось бы в сморщенную мумию, присохшую к внутренней облицовке скафандра. Но чуткие термисторы включили систему охлаждения в тот самый момент, когда он пересек границу тени и света.

Он стоял у северо-восточного края цирка Йеркес и смотрел на восток. Там, из-за близкой и очень резкой черты горизонта, поднимались белые уступы мысов Лавиния и Оливия. Они были почти одинаковыми по высоте, и между ними зияла узкая щель - единственный выход из Моря Опасностей в таинственную горную Сарматию.

По прямой до мыса Оливия было километров тридцать. Шестьдесят реактивных шагов. Он проверил давление кислорода в баллонах, режим работы рекуператора, восстанавливающего воздух в скафандре, и, убедившись, что все в порядке, вынул из поясного гнезда пускатель ранцевого двигателя.

Прикинув на глаз пятисотметровку, он нажал клавишу вертикального подъема и свечой взмыл вверх.

Горизонт стремительно расширился. Он мельком увидел наружный склон Йеркеса, пылающий голубым огнем, спекшуюся почву, изрытую метеоритными воронками, сотни черных трещин, рассекавших по всем направлениям дно Моря Опасностей, и когда почувствовал, что остановился в пространстве, переключил двигатель на горизонтальный полет. В ту же секунду его мягко толкнуло в спину, и коричневая, опаленная солнцем пустыня внизу бесшумно полетела назад.

Он летал так уже много раз и все не мог привыкнуть к призрачности, нереальности полета. Все происходило в абсолютной, не нарушаемой ничем тишине. Скользили назад маленькие цирки, змеились трещины, вздымались и опадали холмы и медленно-медленно суживался горизонт. Потом ноги касались хрупкой шлаковой поверхности, он делал несколько плавных, как в замедленной киносъемке, прыжков, осматривался и намечал следующую пятисотметровку.

Тридцать километров он прошел за полтора часа.

Из-за горизонта все выше поднимались уступчатые склоны Оливия, закрывая собою звезды.

Наконец зазубренная горная цепь заслонила весь горизонт. Ее отдельные вершины, покрытые оплавленной, вспузырившейся корой, исхлестанные жесткими космическими излучениями, сверкали на солнце гигантскими факелами. Уходившие в тень отроги казались провалами в черную пустоту.

Он сделал последний длинный прыжок и очутился у южной оконечности Оливия.

Здесь начинался двухкилометровый проход, словно пробитый в кольце скал колоссальным космическим тараном. За проходом расстилалась небольшая долина, кончавшаяся у подножия белой безымянной горы - одной из сотен сарматских вершин. За этой горой лежало знаменитое Сонное Болото, а еще восточнее, за небольшим кратером Лайэл, начиналось великое Море Спокойствия,

Но не белые как снег сарматские горы и не таинственные кратеры Сонного Болота привлекли его в эти места.

В 1902 году в Ликской обсерватории тщательно фотографировали восточное побережье Моря Опасностей. Это была обычная повседневная работа. Фотографии предназначались для уточнения большой лунной карты. Негативы были проявлены, получены отпечатки, и астрономы начали изучать их.

Наибольший интерес вызвала фотография, сделанная через два с половиной дня после полнолуния, когда Солнце в районе Моря Опасностей стоит низко над лунным горизонтом. В это время каждая небольшая скала, каждый выступ на поверхности почвы отбрасывает очень длинную тень, и рельеф становится необыкновенно четким.

На фотографии, которая поразила ученых, был ясно виден узкий мост, переброшенный с мыса Оливия на мыс Лавиний. На равнине у мысов лежала отчетливая дугообразная тень от моста.

Ученые всполошились. Ничего подобного раньше на Луне не наблюдалось. Мост изящной тридцатикилометровой аркой перелетал с мыса на мыс. Он не мог быть игрой природы, случайным нагромождением скал. Не могли скалы сами собой сложиться в такую правильную дугу. Значит, это творение разума. Значит, не всегда Луна была мертвым космическим телом!

Но по законам физики на Луне никогда не могло быть атмосферы. Слишком мал у нее диаметр. Слабы силы притяжения. Только тончайшую пленочку газов может она удержать у своей поверхности. А без атмосферы нет жизни.

Мюнхенский астроном Ганс Оберндорфер в течение трех месяцев наблюдал этот район и заявил, что промежуток между горными мысами не перекрыт мостом. Просто между Лавинием и Оливием находятся два небольших кратера. Игра света и тени на их валах при боковом освещении создает впечатление светлой полосы, которую принимали за мост, и темной дуги, которую считали тенью моста.

Англичанин Уилкинс заявил, что Оберндорфер вел наблюдения недостаточно тщательно и что мост существует.

Разгорелся научный спор, который до сих пор не кончился.

И вот сейчас он увидит, кто из наблюдателей был прав.

Через несколько минут разрешится спор столетия.

Он погрузился в глубокую холодную тень от скалистого выступа, который загораживал вид на оба мыса, огромным шагом миновал ее и остановился в изумлении.

На фоне бархатно-черного неба с разноцветными точками немигающих звезд, на высоте километра над долиной, висело необыкновенное сооружение. Нет, оно не было похоже на мост. Скорее всего оно напоминало гигантскую трубу, диаметром не меньше двухсот метров, переброшенную с одной скалистой гряды на другую. Труба начиналась на ровной площадке, вырубленной в склоне Оливия, плавно взмывала ввысь и уходила к мысу Лавинию, теряясь в его нестерпимом белом блеске. Не было никаких подпор, никаких растяжек, удерживающих трубу в этом положении. Даже в условиях небольшой тяжести на Луне такая конструкция казалась чудом. Это было ясно и не специалисту. И тем не менее вот она, перед глазами.

Несколько минут он стоял, глядя на арку и прислушиваясь к великой лунной тишине. Потом оценил расстояние до ближайшего удобного выступа на склоне Оливия и взялся за пускатель ракетного двигателя.

- Итак, Степушкин, скажи нам, чем прославился Торичелли?

Клара Сергеевна села за стол и придвинула к себе классный журнал.

Андрей встал из-за парты и поежился. Было неловко чувствовать на себе взгляды всего класса. Но ощущение неловкости быстро прошло, потому что про Торичелли можно было рассказывать без конца.

- Эванджелиста Торичелли жил в Италии, - начал он. - Торичелли был замечательным человеком. Он умел делать самые лучшие в мире линзы для телескопов. Он брал две стеклянные пластины, насыпал между ними наждак и начинал тереть друг о друга. Тереть нужно было долго, дней шесть. Постепенно получалось два стекла - одно выпуклое, другое вогнутое. Стекла получались матовые, их нужно было полировать. Он полировал крокусом. Брал порошок крокуса и разводил его на масле. На полировку тоже уходило дня два...

Клара Сергеевна откинулась на спинку стула, и на ее лице появилось то особенное выражение, которое так не любил Андрей. Эти плотно сжатые губы и прищуренные глаза всегда предшествовали неприятному разговору.

- Степушкин, - сказала она, - Торичелли прославился не линзами, а чем-то другим. Вспомни, пожалуйста, чем, и скажи нам.

Андрей потер лоб, стараясь вспомнить, чем еще прославился знаменитый итальянец.

Ничего не вспомнилось,

Вот линзы у него получались такие, что до сих пор идут разговоры о каком-то секрете Торичелли. Чистые, без единого пузырька в глубине стекла, идеально правильные, они ценились на вес золота. Линза весила фунт - фунт золота получал за нее Торичелли.