Формула смерти - Страница 4

Работая в домашнем или служебном кабинетах Галанта, я мог часами быть вместе с Иваном Борисовичем, не услышав от него ни слова. Молча, мы часто пили с ним чай. Однажды, как бы мимоходом, он бросил: «Не раздумывай, женись на Наде. Еврейские жены самые удобные жены… В наследство получишь, все, что я смог накопить за жизнь. Не только в СССР!»

Возможно, Иван Борисович относился ко мне тепло. Понять его подлинное отношение было невозможно. Я не женился на Наде, ибо серьезно поссорился с Галантом. На столько, что он мне стал ненавистным. Эта ссора, повторяю, вероятно, и явилась для моей «формулы смерти» судьбоносной. Случилась ссора во время экзамена по психиатрии, который я, естественно, сдавал лично Галанту. Вот как это произошло.

Несмотря на наши неформальные отношения с Галантом, экзамен я сдавал, как все. Вытянул билет. Первый вопрос экзаменационного билета я сейчас не помню. А вот второй – запомнил на всю жизнь. Это был вопрос – «Паранойяльный бред». Психиатрию изучал серьезно. С первого курса, повторяю, будучи в кружке, работал с больными, делал доклады и написал научную студенческую работу по психическим эпидемиям, которая заняла первое место на всесоюзном конкурсе студенческих научных работ. Я получил солидный диплом и 50 рублей премию. Конечно, моим научным руководителем был Галант.

Итак, я начал было отвечать на вопросы своего экзаменационного билета, а Иван Борисович в это время рылся в бумагах, всем своим видом показывая, что меня если и слушает, то краем уха. Два слова я успел сказать по первому вопросу, как он махнул рукой, выплюнув: «Переходите ко второму вопросу!» Я начал рассказывать о паранойяльном бреде, приводя примеры, в том числе и из своей психиатрической практики (6 лет занимаясь в кружке. Я много времени проводил в психиатрической больнице, периодически, подрабатывая там сначала санитаром, потом мед. братом, а после 5 курса – врачом). Иван Борисович слушал меня минут десять, от чего я начал напрягаться, предчувствуя какие-то неприятности. Человек он был непредсказуемый и абсолютно недоступный. Уверяю, что никто и никогда не знал, что творится у него в голове. К примеру, когда были нападки на Илью Эренбурга, инициированные Никитой Хрущевым, один наш студент шестого курса, еврей, написал письмо в ЦК КПСС, в защиту Эренбурга, за что, был, подвергнут публичному суду, в присутствии всех преподавателей и студентов института. Конечно, почти все выступавшие рьяно критиковали студента. Правда, некоторые, пытались как-то смягчить положение вещей, чтобы избежать исключения студента из института. Вдруг выступил Галант. Четким, ясным и твердым голосом (обычно он говорил, даже читая лекции и консультируя больных, шепелявя по-стариковски, невнятно и очень тихо) произнес следующее, что потрясло всех присутствующих своей неожиданностью и окончательно решило судьбу несчастного студента. Иван Борисович сказал; «Эренбург не писатель, а графоман. Хрущев прав. К тому же, Эренбург – сталинский лизоблюд!»

Итак, я рассказываю о паранойяльном бреде и тревожно чувствую, что Иван Борисович напряжен и раздражен. Я прерываю свой ответ, и, стараясь поймать взгляд Галанта, спрашиваю: «Я что-нибудь говорю не так?» И вдруг слышу убийственное: «Все – не так! И чему Вас только учили у нас, на кафедре!» Я остолбенел! И это он говорит мне? Своему лучшему ученику, его преемнику, и будущему зятю? С ума спятил окончательно, старик! В ответ же Галанту произношу: «В чем дело?» «По-вашему, Черносвитов (он впервые и единственный раз произнес мою фамилию) и тот, на кого Вы так внешне похожи (замечу, у меня в те годы было почти портретное сходство с Сергеем Есениным), не был тяжелым больным, параноиком?» Галанта я уважал, но перед Есениным я преклонялся. Я начал открыто и смело защищать своего кумира. Я говорил очень долго, ибо студенты за дверью кабинета начали робко заглядывать, чувствуя, что в кабинете что-то не то. Галант сидел, словно окаменев, и в упор смотрел на меня. Глаза его, обычно влажные и мутные, полностью высохли. Взор был ясен и тяжел. Когда я закончил свою речь, прочитав в доказательство психического здоровья Есенина, стихотворение «Клен ты мой, опавший…», которое он написал, будучи помещенным обманом, в психиатрическую больницу П.Б.Ганнушкиным (Подробнее о Есенине, о заговоре вокруг него и аферах, см. мою документальную повесть «Есенин и Дункан». М., «Труд». 1990), Галант наконец прервал меня, сказав ледяным тоном: «Я должен бы поставить тебе двойку. Но ты молод и философичен. И ты мне не безразличен. Я ставлю тебе «4», чтобы ты помнил обо мне и об этом дне всю свою жизнь!» Кстати, так и случилось. Я часто вспоминаю по разным поводам Галанта. Много написал о нем. Являюсь единственным на сегодняшний день его научным оппонентом, разобрав профессионально его аргументы о «психическом и моральном маразме Есенина», которые он приводил в своей статье о поэту, опубликованной в журнале, редактором которого он являлся «Клинический Архив гениальности и одаренности (эвропатология)». Тогда, сдавая экзамен по психиатрии, я не знал, ни об этой статье, ни о названном журнале. Не знал и того, что Сталин лично просил Галанта написать статью и о нем, и для этого послал Ивану Борисовичу пухлую тетрадь своей автобиографии, что Галант отказал вождю и был против включения Сталина (пусть в качестве пациента!), в ряды гениев. Именно после этого журнал закрыли, а многих его авторов, в том числе и Галанта, отправили в лагеря. Роясь в архивных бумагах Галанта, я ни разу не натыкался на материалы или хотя бы на название этого рокового журнала. Так я и не узнал, кто заказал Галанту статью о Есенине (могу только догадываться!) и почему Галант ее написал. И, действительно ли он считал Есенина «выродком», или, даже при мне, его студенте и человеке, которого он, наверное, любил и которому доверял, просто лгал? Не мог же великий психолог и психопатолог – а Галант, несомненно, был таковым! – так грубо ошибаться в отношении Есенина?

Таким образом, я, получив «4» по психиатрии, не получил «красный диплом», а, порвав с Галантом и Надей, не смог по окончанию института устроиться врачом психиатром ни в одну психиатрическую больницу, не только в Хабаровске, но и во всем Крае. Поэтому, я начал работать судебно-медицинским экспертом Николаевска-на-Амуре и пяти, прилегающих к городу районов. По совместительству я работал патологоанатомом центральной районной больнице и на четверть ставки (больше в городе не было) меня взяли судебным психиатром (эти четверть ставки городу выделяла Москва, а именно – Институт судебной и общей психиатрии им. В. П. Сербского). (Было и так: утром я вскрываю труп жертвы, а в обед, как судебный психиатр, обследую ее убийцу).

Да, благодаря Ивану Борисовичу Галанту я стал судебно-медицинским экспертом и серьезно задумался о смерти, о самоубийстве, о смертной казни, об убийстве. Иными словами, я стал и философом.

Я человек чрезвычайно впечатлительный. Тревожно-мнительная личность. Это у меня – наследственное, по линии матери. С детства панически боялся покойников. Даже обучение в институте и работа с трупами в анатомке ничуть не уменьшила моего страха перед ними. Страх перед трупами, я тогда еще не осознавал, как страх перед смертью, ибо был молод, здоров, занимался спортом и чувствовал себя бессмертным. Покойников начал боятся с четырех лет. У меня был первый мой друг в жизни, очень мне близкий, на три года старше меня. Жили мы на берегу Амура в Хабаровске. К берегу на сотни метров были пригнаны бревна, ибо для лесопилки. Бревна между собой ничем не были закреплены и не охранялись. Мальчишки любили, ловко перепрыгивая, с бревна на бревно, которые под ногами шатались и вертелись, бегать на самый край этого огромного «плота». Добежать до края считалось геройским поступком. Удавалось это не многим. Мой друг, имя которого я не помню, был из числа этих «героев». Мне он категорически запрещал следовать его примеру и на бревна не пускал. Я обычно ждал его на берегу. Однажды он не вернулся. Испуганные мальчишки, которые были с ним, рассказали потом взрослым, как бревна раздвинулись и мой друг ушел под воду, а бревна тут же сомкнулись над его головой.