Формула-О (СИ) - Страница 67

— В каком это смысле?

— Свой омега у него есть или был?

— Нет, не было. В этом смысле Ифань давно заделался убеждённым холостяком.

— Ну да, ну да, и как я сразу не догадался…

— И откуда этот сарказм?

Хань промолчал, потому что все его подозрения и предположения выглядели дико. В конце концов, и Чонин, и Ифань были альфами. Но Ифань порой вёл себя так, словно он больше чем просто друг, больше даже чем самый лучший друг. А как он иногда смотрел на Чонина…

— Даже знать не хочу, что ты там себе думаешь, — подытожил Чонин, обнял Ханя и притянул к себе, прижав спиной к своей груди.

— Я, между прочим, честно пытаюсь не думать, — буркнул Хань, для вида немного повозился в объятиях Чонина, потом притих.

— Ну ты и ревнивец… — Хань зажмурился от удовольствия, когда тёплые губы потёрлись о его ухо. — Наверное, ещё никто не ревновал альфу к альфе. Только ты и сподобился.

— Ну знаешь… к друзьям относятся проще.

— Не Ифань. Для него дружба значит больше, чем всё остальное вместе взятое. Он помешан на дружбе, если угодно. И если тебе повезёт, когда-нибудь ты это испытаешь на собственной шкуре, если сумеешь эту самую дружбу заслужить. В этом смысле Ифань — ископаемое. Ему бы во времена войны родиться стоило, но увы. Не волнуйся, он первым придёт тебе на помощь при императорском дворе, если вдруг что.

— Не сомневаюсь, но сделает он это исключительно из-за тебя.

— Ага, потому что ты смотришь на него волком.

— Можно подумать, что-то изменится, если я попытаюсь погладить его по шёрстке.

— Изменится. Он тебе руку отхватит, чтобы больше не тянуло на подобные эксперименты. Особенно, если ты попытаешься погладить его неискренне. Знаешь, Бэкхён ни разу в жизни не пытался погладить Ифаня, зато вечно подкалывал, но это не помешало ему завоевать дружбу Ифаня. И Ифань вообще нетискательный и непоглаживаемый. Он… гм…

— Дикий, да. И вообще злопасный брандашмыг, да-да. И где Бэкхён, а где я? — сердито заворчал Хань. — У меня язык не так подвешен.

— При чём тут язык? — развеселился Чонин. — Не забивай себе голову — всё само устаканится, когда придёт время. Просто не смотри на Ифаня, как на монстра.

— Патичень был куда приятнее. Мне обязательно ехать ко двору, кстати?

— Учитывая, что мы туда приглашены, поскольку Император жаждет на тебя поглазеть, то, конечно… И зачем тебе только туда ехать?

— Издеваться не обязательно.

— Задавать глупые вопросы — тоже. Император хочет тебя видеть, поэтому ехать тебе надо обязательно.

— Мне не хочется.

— А тебя никто не спрашивал. Император изъявляет желание, и все тут же всё бросают и бегут надувать ему шарик. Но я ведь тебя предупреждал.

— Угу. Это не значит, что я не поеду, но мне не хочется. Лучше бы ты меня на север свозил, посмотреть на лошадей.

— Лошади никуда не денутся.

— Император — тоже, — буркнул Хань, но послушно прекратил мятеж. Не то чтобы он боялся неодобрения или осуждения всех вокруг, да и бросать всё, чтобы удрать из Империи, не собирался. В Пионовом Закате ему было хорошо и уютно. Слуги относились к нему вполне доброжелательно и не смотрели косо, хотя арендаторов Хань пока вовсе не видел. Пару раз заглядывал в гости Шунь, но тоже вёл себя прилично и не запрещал Ханю носиться по саду в компании маленького Кая. И к Чонину Шунь тоже не лез, хотя бы на глазах у Ханя. Впрочем, Хань верил в то, что Чонин и Шунь расстались по-настоящему и совсем. Ведь Шунь никогда не смотрел в небо, а человек, для которого небо — это всего лишь слово, был не в силах удержать Чонина.

Однако ничто не мешало Ханю изводить себя волнениями накануне чёртовой поездки ко двору. Особенно его бесило отношение всех вокруг к этому событию. Подумаешь, Император! Разве он не такой же человек, как все? Судя по суете вокруг, получалось, что нет, не такой.

В системе Альдебаран Хань привык к такому явлению как президент — тоже заметная фигура, но Хань не помнил, чтобы о нём говорили хотя бы с тенью того трепета, с каким говорили об Императоре Антарес.

Вообще принимать имперские порядки в границах владений Чонина было намного проще, чем за этими границами. В Пионовом Закате Хань чувствовал себя как дома, а вот в остальной Империи… там для него начинался другой мир. Поначалу его смущало то почтение, которое оказывали Чонину или Ифаню, но потом он научился определять, когда это почтение было искренним, а когда — нет. И если с Ифанем люди стабильно вели себя заискивающе и подобострастно, то с Чонином… Часто это выглядело как неприятная, но вынужденная необходимость. Иногда — с тщательно скрываемым недовольством, иногда — без особых попыток скрыть неприязнь.

— Не понимаю, — признался он всё-таки Чонину, когда они занимали отведённые им комнаты в императорском дворце. — Быть может, твой титул и формальный, но он же есть. Значит, кому-то это нужно. Тогда откуда такая неприязнь?

— Этот титул наследственный.

— Можно подумать, у Фаня титул не наследственный.

— Наследственный тоже, но если семья Ифаня перестанет справляться со своими обязанностями, титула их и лишить могут.

— А тебя?

— А вот уж дудки. В моём случае это не работает, потому что мой титул — признание родства с Императором. И всё. Лишиться титула в моём случае никак, что бы я там себе ни натворил. И даже будь я последней скотиной и сто раз преступником как в Империи, так и за её пределами, в моём случае все подданные Антарес всё равно обязаны соблюдать положенный церемониал и выказывать почтение особе, в жилах которой течёт та же кровь, что и в жилах Императора. Пусть и изрядно разбавленная.

— Мрак, — поразмыслив, подытожил Хань.

— Полагаю, все прочие думают так же, — развеселился Чонин и вытащил из сумки длинный меч в богатых ножнах.

— Это ещё что такое? — Хань с возмущением потыкал пальцем в сторону оружия. — Мне тоже придётся нацепить похожую игрушку?

— Разбежался. Тебе в присутствии Императора даже игрушечное оружие нацепить не позволят. А это — семейная реликвия. Положено таскать её на мероприятия такого рода, потому что моя семья относится к военным. Отец занимает высокий пост в военном комитете, что тоже не добавляет энтузиазма прочим ноблям.

— У тебя тоже военный пост есть какой-нибудь?

— Пока нет. Я просто в авиации числюсь. Вот в случае войны расклад будет другим.

— О Господи… — Хань рухнул на кушетку и притворился трупиком. — Можно мне в этом больше не разбираться?

— Сдаёшься, да?

— Вот ещё… А что мне делать во время всего этого священнодействия по встрече с Императором?

— Помалкивать. Пока что. И держаться поближе ко мне или к Ифаню.

— Очаровательные инструкции.

— Не волнуйся, тебе понравится, — неожиданно широко улыбнулся Чонин.

— Что-то я сильно в этом сомневаюсь.

— Это ты зря. Финал этого мероприятия ты никогда в жизни не забудешь — это я тебе гарантирую.

Хань насторожился и сел на кушетке, внимательно вгляделся в лицо Чонина и забеспокоился.

— А что будет в финале?

— Сам узнаешь. Когда придёт время.

— Вы опять что-то придумали с Ифанем?

— Увы, я придумал это сам, так что — ш-ш-ш! Если Ифань узнает, такое будет…

— Погоди! — Хань сполз с кушетки и подобрался к Чонину. — Что ты собираешься сделать?

— Не скажу. Уймись. Просто расслабься…

— …и получай удовольствие? — возмущённо прошипел Хань. — Во время прогулки по минному полю? Я же ни черта не знаю!

— Тебе и не надо. Какой с тебя спрос? Ты же не местный.

— Можно подумать, меня это спасёт, если я сяду в лужу!

— А ты не садись в лужи — это скучно.

Но скучно Ханю стало, когда в дверь постучала толпа народа и взялась за него с азартом. Его опутали измерительными лентами, взвесили, обмазали всякой дрянью, подстригли, заставили перебрать огромный гардероб и затеяли грандиозный спор на тему цветов, в каких ему следовало предстать перед Его Величеством. Тут трудность заключалась в его положении. Если бы они с Чонином состояли в браке, то его обрядили бы в цвета Чонина — и делу конец. Но Хань не мог похвастать отметкой в документах о браке, а собственных цветов у него не было.