Фокус-покус - Страница 60
Упаковщика мяса звали Лоуэлл Фенстермейкер, так что полное имя моего сына было Роб Рой Фенстермейкер. Роб Рой сказал, что вовсе не собирается менять фамилию на Хартке, что он чувствует себя Фенстсрмснкером, а не Хартке.
Отчим очень хорошо к нему относился. Роб Рой сказал, что ему не нравилось только одно: способ выращивания телят на мясо.
Маленьких телят, почти сразу после рождения, сажали в такие тесные клетки, что они едва могли повернуться, а все для того, чтобы их мышцы стали нежными и вкусными. Когда они достигали нужного веса, им перерезали глотки, и им никогда не доводилось побегать, попрыгать, подружиться с кем-нибудь или узнать что-то такое, ради чего стоит жить.
Какое преступление они совершили?
Роб Рой сказал, что поначалу богатое наследство было ему в тягость. Он сказал, что до самого недавнего времени и помыслить не мог о покупке такого автомобиля, как тот, что припаркован у ратуши, или пиджака из кашмирской шерсти, или туфель крокодиловой кожи. Именно так он и был одет.
— Когда в Дюбеке никто не мог себе позволить покупать кофе или бензин по ценам черного рынка, я тоже без этого обходился. Ходил всюду пешком.
— А что случилось недавно? — сказал я.
— Меня арестовали за растление малолетних, — сказал он.
У меня сразу все тело зачесалось на нервной почве. И он мне все рассказал. Я ему сказал:
— Спасибо тебе за то, что ты поделился этим со мной.
Зуд пропал так же быстро, как и начался. Я чувствовал себя чудесно, я был рад, что он смотрит на меня и думает, что ему думается. Я очень редко бывал рад, когда мои законные дети смотрели на меня и думали то, что они думали.
В чем же разница? Стыдно признаться, потому что в этом столько суетности. Но вот ответ: я всегда мечтал стать Генералом, и вот теперь у меня на плечах генеральские погоны.
Неловко проявлять человеческие слабости.
И вот еще что: на мне больше не висели мертвым грузом моя жена и теща. Зачем я держал их так долго дома, хотя было ясно, что из-за них жизнь моих детей стала невыносимой?
Может быть, в подсознании у меня засела мысль: гдето есть великая книга, в которой записаны все дела и события, и мне просто хотелось обеспечить себе солидное доказательство того, что я могу сочувствовать людям.
Я спросил Роб Роя, в каком колледже он учился.
— Йейль, — сказал он.
Я ему сказал, что Элен Доул говорила про Йейльский университет — что его надо бы назвать «Техникум для плантаторов».
— Не понял, — сказал он.
— Мне самому пришлось попросить ее объяснить, — сказал я. — Она сказала, что в Йейле плантаторы учились, как заставлять туземцев убивать друг друга, а не их.
— Чересчур сильно сказано, — сказал он. Потом он спросил, жива ли еще моя первая жена.
— У меня только 1 и была, — сказал я. — Она еще жива.
— Мама много писала о ней в своем письме, — сказал он.
— Правда? — сказал я. — Что, например?
— Как она попала под машину накануне твоего выпускного бала. Как она была парализована ниже пояса, но ты все же на ней женился, хотя ей предстояло провести всю оставшуюся жизнь в инвалидном кресле.
Раз это было написано в письме, значит, так я и рассказывал его маме.
— А твой отец жив? — спросил он.
— Нет, — сказал я. — На него упал потолок лавки сувениров у Ниагарского водопада.
— К нему так и не вернулось зрение? — сказал он.
— Что не вернулось? — переспросил я. Но тут же догадался, что вопрос родился из еще одной байки, которую я рассказал его матери.
— Зрение, — сказал он.
— Нет, — сказал я. — Так и не вернулось.
— Мне кажется, это так замечательно, — сказал он. — Когда он вернулся с войны слепым и ты ему часто читал Шекспира.
— Он был большой любитель Шекспира, — сказал я.
— Значит, — сказал он, — я потомок не 1, а 2 героев войны.
— Героев войны?
— Знаю, ты никогда сам себя так не назовешь, — сказал он. — Но Мама так тебя называла. И ты сам, конечно, звал так своего отца. Много ли найдется Американцев, которые сбили во время 2 мировой войны 28 вражеских самолетов?
— Можно пойти в библиотеку и посмотреть, — сказлал я. — Тут у них отличная библиотека. Если покопаться, найдешь все, что захочешь.
— А где похоронили моего дядю Боба? — спросил он.
— Кого-кого? — спросил я.
— Твоего брата Боба, а моего дядю Боба, — сказал он.
У меня вообще никакого брата не было. Никогда. Я рискнул, наудачу:
— Мы рассеяли его пепел с аэроплана, — сказал я.
— Да, уж не повезло вам, так не повезло, — сказал он. — Отец приходит с войны слепым. Девушка, которую ты любил с детства, сбита машиной прямо накануне выпускного бала. А твой брат умирает от менингита спинного мозга, как раз после того, как его пригласили играть за «Нью-Йорк Янки».
— Так-то оно так — но ведь приходится играть картами, которые тебе сдали, — сказал я.
— А его перчатка у тебя цела? — спросил он.
— Нет, — сказал я. Про какую еще перчатку я рассказывал его матери, когда мы оба напились сладких Роб Роев в Маниле 24 года назад?
— Ты хранил ее всю войну, а теперь ее нет? — сказал он.
Должно быть, он говорил о несуществующей бейсбольной перчатке моего несуществующего брата.
— Кто-то ее стащил, когда я вернулся домой, — сказал я. — Думали, что это простая бейсбольная перчатка, и все. Тот, кто ее стянул, понятия не имел, как много она для меня значит.
Он встал.
— Ну, мне теперь и вправду пора.
Я тоже встал.
Я грустно покачал головой.
— Не так-то легко, как тебе кажется, расстаться со страной, где ты родился.
— Ну, это значит не больше, чем знак Зодиака, под которым я родился,
— сказал он.
— Что? — сказал я.
— Да страна, где я родился, — сказал он.
— Тебя ждет сюрприз, — сказал я.
— Что ж, Па, — сказал он, — к сюрпризам мне не привыкать.
— Ты не подскажешь, у кого здесь можно достать бензин? Я заплачу любую цену.
— Доехать до Рочестера у тебя хватит? — сказал я.
— Да, — сказал он.
— Тогда, — сказал я, — возвращайся обратно по той же дороге. Другой дороги нет, так что не заблудишься. Сразу же на въезде в Рочестср увидишь Медоудейлский Кинокомплекс. Позади него — крематорий. Дыма не ищи. Он бездымный.
— Крематорий? — сказал он.
— Да, крематорий, — сказал я. — Подъедешь к крематорию, спросишь Гвидо. Судя по тому, что я слышал, если у тебя есть деньги, то у него найдется бензин.
— А шоколадки, как ты думаешь?… — сказал он.
— Не знаю, — сказал я. — Но ведь за спрос денег не берут.