Флавиан. Восхождение - Страница 42

Затем нам пришлось держать «совет в Филях» о том, как нам теперь выбираться отсюда в Пантелеимон. Последний рейс парома ушел уже около часа назад, как раз когда мы из благодатной тени леса вступили на эту пыточную лестницу.

Очень красиво, кстати, сверху смотрится отходящий от пристани белый кораблик, оставляющий после себя на лазурном море длинную пенистую дорожку...

Но как подумаешь, что до завтрашнего утра отсюда просто не на чем выбраться!

Нет, можно, конечно, опять подняться пару километров по лестнице до архондарика при кириаконе и попроситься на ночлег. Причем, скорее всего, на ночлег нас пустят...

Но вы представляете себе такое путешествие обратно вверх по лестнице? Вот и мы тогда тоже не представляли. Не говоря уже про сидящего в отключке Флавиана. А солнышко пекло!

Видно, Флавиан не просто сидел в бессознательном состоянии, а молился (кстати, так потом и оказалось). Иначе я ничем не могу объяснить внезапно возникшую у меня мысль порыться в заднем кармане джинсов. Чего я там искал? Я так этого и не вспомнил. Но зато что я там нашел! Бумажку с цифрами — номер телефона «губернатора Дафни» Яниса!

Я подпрыгнул от радости.

— Ребята! У кого телефон не разрядился?

Все ринулись доставать телефоны. Неразряженным оказался только один телефон. Отгадайте чей?

Правильно! Батюшки Димитрия! Потому что он еще вчера, как только мы сошли с парома на пристань, благоразумно отключил его!

— Алло! Алло! Янис! Здравствуй!

— Здравствуй, дорогой! Чем могу помочь?

— Янис! Срочно нужен катер на шесть человек от Агиа Анны до Пантелеимона!

Пауза.

— Сто сорок евро, устроит?

— Устроит!

— Ждите! Через пятнадцать минут катер будет!

— Евхаристо, Янис!

— Паракало! Пожалуйста, дорогой!

Катер прибыл через четырнадцать минут.

Не знаю, нужно ли описывать, как мы неслись на глиссере марки «Хонда» с двумя здоровенными моторами, заставляя со снисходительной улыбкой вспоминать «тихоходные болиды» «Формулы-1», как выгружались со стонами на арсану Пантелеимона, ползли нижней дорогой с набережной в архондарик, как падали на койки и теряли связь с окружающим миром.

Смутно помню открытую дверь в мою келью, улыбающееся лицо схимника Александра и его будничную констатацию спокойным голосом:

— И этот не живой!

Дальше провал.

Следующее воспоминание начинается с корабельного трезвона в рынду архондаричего, его гулкий покрик по коридору: «Бдению время, молитве час! Прилежно возопием Богу: "Господи! Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас!"», — который заставит подняться и мертвого.

Помню, как что-то подняло меня, заставило быстро переодеться в чистую одежду и, превозмогая боль в раздувшихся ногах (пришлось обуть шлепанцы для душа, в мокасины ступни не влезали), подниматься ПО СЕМИ ЛЕСТНИЧНЫМ ПРОЛЕТАМ в мой любимый Покровский храм. Первый, кого я увидел, подойдя к своей любимой стасидии, был сидящий в ней Флавиан!

— Ой! Прости, Леша, занял твое место! А я подумал, что ты отдыхаешь и не придешь!

— Две красненькие и одну желтенькую выпил? — это все, что я смог выдавить из себя от возмущения.

— Забыл... — смиренно потупил глаза Флавиан.

ЭПИЛОГ

Что-то произошло со мной там, на горе, на вершине Афона, какая-то метаморфоза.

Вроде бы я все еще тот, что был до того восхождения, а уже и не тот...

Не знаю, как это объяснить, но тот мирный дух, что пришел ко мне после молитвы в храме Преображения, не покидает меня до сих пор.

«Бог — мой! Я — Божий!» — это непоколебимое знание теперь дает мне силы в любых жизненных ситуациях, проблемах и скорбях.

Иногда мне снится, что я снова стою на небе рядом с Флавианом, Лао Димитрием, Игорем, Эдуардом — всеми теми, кого я люблю и кто мне дорог, и еще со многими теми, кто мне не знаком.

Но я чувствую, что и с ними меня тоже связывает Любовь.

Которая есть Бог.

Я смотрю в их светлые лица, и в каждом из них мне видится улыбающееся лицо «монаха» Феологоса.

И, просыпаясь, я знаю, что так будет.

Надо только, не прерывая усилий, падая, изнемогая, задыхаясь и умирая от бессилия, продолжать восхождение внутри самого себя, восхождение длиною в жизнь.

Повторяя с каждым вдохом и выдохом, с каждым ударом сердца:

— Господи! Иисусе Христе! Помилуй мя!

Иринка, кстати, сразу почувствовала во мне эту метаморфозу. Ну да, она же — женщина! Ей положено все чувствовать!

— Ты, Лешка, вернулся какой-то не такой, — сказала она, встретив меня на пороге, когда я ввалился на крыльцо, опаленный греческим солнцем, все еще в банных шлепанцах (ноги пришли в нормальное состояние только дней через пять после возвращения), с рюкзаком за спиной и двумя пятилитровыми канистрами греческого оливкового масла в руках.

Взяв в свои ласковые ладони мое бородатое, обветренное на вершине, со слезающей от солнечного ожога кожей лицо, она чутко вглядывалась в него какое-то время, потом приподнялась на цыпочках и поцеловала.

— Но такой ты мне даже больше нравишься! — заявила она, обнимая меня за шею.

— В дом пустишь?

— Ты представляешь, что там сейчас с тобой будет? Они только что проснулись и уже кидаются подушками!

— А кому сейчас легко! — вспомнил я свою старую любимую поговорку.

И добавил новую:

— Надо еще немножко потерпеть, а потом помрем, и все будет хорошо!

— Аминь! — ответила любимая жена.

Новосергиево. 7 марта 2010