Физиогномика - Страница 46

Для Арлы я не существовал. Я встречался с ней иногда на тропинке и здоровался, но зеленая вуаль даже не вздрагивала в ответ. Я потратил много сил, чтобы не дать таким встречам отравить мне радость новой жизни, но, по совести, можно ли было ожидать другого? Эа иногда останавливался поболтать, и я пытался вытянуть из него рассказ о Рае. Он смеялся и рассказывал о том, как жил до своего долгого сна. Все его истории о Запределье явно должны были внушить мне, что и настоящий Вено далек от совершенства.

Однажды я спросил его:

— Да есть ли на земле настоящий рай?

— О да, — отвечал он.

— Где же он? На что он похож?

Он опустил лук на землю и положил руки мне на плечи.

— Мы идем к нему, — сказал он. — Рай всюду, где мы его ищем.

С тех пор, завидев меня в поле, он каждый раз кричал издалека:

— Уже близко, Клэй. Мы почти дошли!

За эти годы шутка стала привычной. Выходя из дома поутру, я часто находил на пороге дичь для обеда или корзинку плодов и догадывался, что заходил Эа.

Однажды ночью, три года назад, Ярек прибежал ко мне. Лил дождь с грозой, а он стучал ко мне в дверь и кричал:

— Клэй, Клэй!

Я вышел и увидел, что он совсем промок и дрожит.

— Что стряслось? — спросил я.

— Папа ушел на охоту, а ребеночек хочет выйти, — сказал он. — Мама зовет на помощь.

Мы побежали через поле. В хижине на кровати я увидел Арлу. Она корчилась в схватках. Я еще не забыл курсы анатомии и физиологии. В Академии мы изучали акушерство, так как предполагалось, что момент рождения во многом определяет физиономические черты.

Я сорвал с Арлы одеяло и увидел крошечную ножку, торчащую между ее бедер.

— Принеси нож, — велел я мальчику. Он мгновенно вернулся с каменным ножом своего отца. Лезвие было острее любого скальпеля. Я хорошо знал, что надо сделать, но не мог решиться начать. Никогда я не верил в бога, но тогда молился: только бы не изуродовать ее снова.

Должно быть, она пришла в себя, пока я стоял над ней с ножом в руке, и закричала. Зеленая вуаль билась, как занавеска на ветру. Я велел мальчику прижать ей руки; он, хотя и взглянул настороженно, поверил мне и выполнил просьбу. Я отошел прокалить клинок на огне и, как только он немного остыл, сделал разрез поперек живота. Из разреза мне удалось извлечь ребенка: темнокожую девчушку, красивую, как отец, и кроткую, как мать. Вместо кетгута пришлось использовать сухожилия недавней добычи Эа, но шов я наложил благополучно.

Признаться, никогда в жизни я не чувствовал себя таким нужным. Казалось, вся моя бестолковая жизнь, все страшные приключения и страдания стоило перенести ради того, чтобы дожить до этой минуты. Девочку назвали Цин — имя придумал отец. Она оказалась необыкновенным ребенком, потому что после ее рождения лицо Арлы, словно по волшебству, медленно стало разглаживаться. Через год жестокие следы, оставленные моим скальпелем, полностью стерлись и ей уже не нужно было носить вуаль, чтобы защитить от себя людей. Но со мной она не разговаривала по-прежнему. Если мы встречались на торгу у реки, она проходила, потупив взгляд.

Зато ко мне часто заходил Эа с Яреком и Цин. Он давал мне подержать малышку, и порой, поймав его улыбку, я задумывался, случайно ли он ушел на охоту в ту самую ночь. Если такая мысль закрадывалась мне в голову, я решительно отгонял ее. В один из таких вечеров он и сказал, что они уходят в Запределье.

От этой вести у меня подогнулись ноги, мне пришлось отдать ему девочку и сесть.

— Мы вернемся, — заверил он, — но я должен объясниться со своим народом.

— Но для них ты преступник, — сказал я. — Ты сам говорил.

Он кивнул и потянулся погладить меня по плечу.

— Все должно меняться, Клэй. — Это было последнее, что он сказал, выходя из дома в темное поле.

Я стоял в дверях, глядя им вслед, и на глазах у меня были слезы. Прежде чем они скрылись из виду, мальчик обернулся и помахал мне на прощанье.

В тот вечер я в одиночку прикончил две бутылки сладости розовых лепестков. Я выменял их много лет назад, когда мы только решили поселиться у скрещения рек. Вино сделало свое дело, и поздно ночью я забылся.

Тревожное сновидение перенесло меня на лед замерзшей реки, где я, а не Битон стоял на коленях над умирающим Мойссаком. Побеги его пальцев мягко обхватывали мое запястье, а ветер завывал, жаля в лицо. Прикосновением он просил меня разрезать ему грудь и вынуть семя. В руке у меня появился нож.

Когда жизнь погасла в его глазах, я разрубил сплетение жестких ветвей над местом, где должно быть сердце, вскрикнул, перекрывая ярость бурана, и, обдирая руку об обломки сучков, запустил пальцы внутрь. Только чтобы проснуться от хлопка закрывшейся двери. В окно лился солнечный свет и пение птиц. Я сел на постели, разглядывая свой сжатый кулак. Кошмар был так ярок, что я с трудом заставил себя разжать пальцы, а когда разжал, нашел на ладони зеленую вуаль, скомканную, как приснившееся мне семя.