Философское мировоззрение Гёте - Страница 48

Честно признаемся в том, что тысячу раз прав Альбер Камю, считающий основным философским вопросом проблему самоубийства. Такой мысли действительно не остается иного выхода, кроме как повеситься на крюке смутных ощущений «ненадежности мирового бытия», достаточно надежно опирающегося на… профессорский стул и специфику философского языка. Но ей же остается и память о ней поэта, увидевшего однажды настоящий ее лик:

Перспективы гётевской мысли. Что сказать о них здесь, когда о них-то и шла речь на протяжении всей этой книги! Ведь темой моей (я оговаривал уже это) был Гёте сегодня; многое, о чем сказал я, может быть правильным образом оценено, если будет рассматриваться не с архивной точки зрения, а в призме злободневности. Об архивном Гёте писал бы я несколько иначе, в ином ключе, и если тексту этой книги поставят в упрек чрезмерную идеализацию образа Гёте, который-де представлен здесь без единого пятнышка, то справедливость такого упрека смог бы я принять лишь в том случае, если бы темой моей книги являлся только Гёте, каким он был. Тогда идеализация выглядела бы искусственной и не отвечающей действительности; Гёте, каким он был, ошеломителен и слишком соблазнителен даже в своих «пятнах».

Можно было бы назвать его прожектором, направленным в XX веке и дальше, прожектором, столь мощно ослепительным, что ослепляющим всякого, кто вознамерился бы взглянуть на него ради него самого. Так возникал сонм ревнивейших почитателей Гёте, ослепленных им «защитников» его дела. Но я, как ни странно сказать, касаюсь здесь другого полюса негативного отношения к Гёте, и в слепом восторге к нему вижу я все тот же (но «переодетый»!) контур господина фон Шпауна. Не восторга требует Гёте, а дела; восторг — изнанка ненависти, переключение c минуса на плюс, столь же отрицательного в своей пустоте, как и минус; он обжигает, как кипяток, и, по существу, так же искажает реальность, как и холод ненависти или равнодушия; их единит общий им признак ослепленности. Но прожектор горит не для того, чтобы глядели на него; он освещает другое; понятый так, Гёте не ослепляет, а усиливает зрение, и если в тексте этой книги не говорю я о «пятнах» Гёте, то потому лишь, что в задачи мои нисколько не входило желание оценивать выставку Гёте с точки зрения стабильных цен отдельных ее экспонатов. Иначе говоря, темой книги был не свет Гёте, а в свете Гёте; выискивать «ошибки» Гёте казалось мне занятием бесплодным. Ошибки ошибками; я же стремился взять Гёте в том именно, в чем он безошибочен, и это значит: не в букве его (пусть изумительной), а в духе его (более изумительном), памятуя его же безошибочно неосторожные слова: «Ошибки принадлежат библиотекам, истина же — человеческому духу».

Истина Гёте — живой дух его, действующий и ныне, и действующий даже сильнее и безошибочнее, чем в «век Гёте». Этот дух ведает только один критерий: плодотворность. «Истинное, — сказано у Гёте, — это то, что плодотворно». — «Истина, — говорит он, — не стоит и шести грошей, если она ничего не влечет за собою дальше». Гёте должен оплодотворять, а не повисать на шее культурным бременем; какова бы ни была ценность этого бремени, последним доводом всегда остается то, что под ним пыхтят; Гёте выдержал бы все, кроме пыхтенья, — шалость, игривость, баловство, резвость, озорство мысли милее ему, чем хмурая застегнутость, кичащаяся своей ученостью. Здесь, в осознании этой тональности, уже рассекается завеса, скрывающая перспективы гётевской мысли.

Первый опыт узнания ее — атмосферичен; Гёте надо не изучать, им надо дышать; несравненный климат его должен быть предписан каждой мысли, угасающей в чаду абстракций. Мысль, оздоровевшая в этом климате, достигает тогда второго опыта узнания этих перспектив: он ознаменован переходом мысли из подготовительного класса логики в классе эвритмии, учащей мысль выражать не ставшее природы, а незримые токи ее становления, и преображать тем самым сумму опыта в результат опыта, который есть идея. Здесь мысль постигает, что идея относится к понятию, как живой колорит к абстрактно взятой краске, как звук слова «любовь» к словарному знаку слова, как тональность ре-минор в такой-то песне Шуберта к тональности ре-минор вообще; идея выявляется здесь в процессе индивидуализации и конкретизации понятия, как кинетическая энергия понятия, действующая не в силлогистическом чучеле по имени Кай, а в живых людях. И отсюда же прямой выход в практику, или третий опыт, выраженный Гёте в решительных словах: «Только одно несчастье существует для человека, — это когда в нем укрепляется какая-нибудь идея, не оказывающая влияния на активную жизнь».

Стадия достижения идеи — порог; идея, не осилившая этого последнего испытания, откатывается назад, но уже в подобии идола; переступившая порог, она превращается в идеал. Только в этом смысле может быть оправдана идеализация Гёте в этой книге, ибо идеализируется не идол, а сам идеал посредством динамизации его в воспринимающем сознании. Можно сказать и так: динамизацию эту Гёте осуществил сам в себе; не потому мы говорим об идеале Гёте, что этот идеал принадлежит ему, а потому, что он осуществил его в себе индивидуально; без такой индивидуализации идеал этот пуст и никчемен. Личные достижения Гёте не дадут нам ничего, пока (пусть в тенденции, в робких вздрогах мысли) не станут личными и в нас; делать из Гёте памятник Гёте значит отвращать от Гёте и плодить вокруг него равнодушие и ненависть. Памятники характерны не только тем, что возле них околачиваются зеваки, но и тем, что их — сносят. Памятникам, можно сказать, еще везет, когда отношение к ним замирает на скале нейтральности: «ты вот стой там и не мешай нам жить».

Рок их — быть опрысканными краскою или снесенными гогочущей толпой. Гёте — не памятник, предназначенный для праздного глазения или свержения, а памятка к действию, пример, отталкивающий от себя к делу, где восхищению отведены не выходные дни, а будни. Будничный вопрос: Можно ли обойтись без «Гёте»? Можно ли вообще жить без «Гёте»? Если наше существование имеет смысл, то в перспективе смысл этот значит: без «Гёте» шансы наши выстоять столь же ничтожны, как без «хлеба». Но кто не может жить без «Гёте», тот живет уже «в» Гёте, не в Гёте, как он был, а в Гёте, как он есть, в Гёте, имя которого, вписанное в списки света, — присутствие духа, или присутствующий дух. В этом духе и исполнится реальное Гёте и несть ему конца, ибо путь, некогда проложенный и прерванный на какой-то вехе, будет не только пройден, но и продолжен дальше.

Он — уже продолжен. Разве не под куполом Гётеанума был сотворен однажды и навеки светлый обряд человекомудрия: соединение Антропоса и Софии!

Сказанное выше мог бы я назвать программой-максимум урока Гёте. Его программа-минимум выражена им самим в удивительных словах: «Наши желания — предчувствия скрытых в нас способностей, предвестники того, что мы в состоянии будем совершить».