Философия кошки - Страница 45
Или вот – воробей барахтается в пыли. Это ведь тоже гигиенический процесс: поднимая фонтанчики мелкого песка, он выбивает ими проникающих под покров перьев насекомых, но и здесь, чтобы постичь существо этой процедуры, мы вновь должны обратиться к ученым книгам или к консультациям орнитологов.
У кошки нет такой возможности, во всем она должна полагаться только на себя, но смысл многих, очень многих совершаемых нами действий, несмотря на то, что они самым решительным образом отличаются от привычного ей, каким-то таинственным образом постигается ею.
Вот, например.
Я принимаю ванну.
Пока была жива моя жена, происходившее за дверями ванной комнаты нисколько не интересовало мою питомицу, ей вполне хватало забот со своей хозяйкой, но с ее кончиной она, как на веревочке, стала ходить по всей квартире за мной, и стоило только мне скрыться за какой-нибудь дверью, как уже через минуту, от силы две раздавалось жалобное мырканье и ее начинали рвать с петель на удивление сильные когти тоскующей от одиночества кошки. Поэтому дверь в ванную лишь прикрывалась, чтобы она могла в любое время присоединиться ко мне, и первое время кошка каждый раз, когда я уединялся здесь, уютно устраивалась на теплом чугунном бортике ванны прямо у меня над плечом.
Просто поразительно, как эти существа умеют устраиваться на таком узком пространстве!
Она лежит надо мной в позе какого-то глубокого философского сосредоточения; напряжение методически развертывающейся мысли уже знакомым нам жирным курсивом начертано на всем ее интеллигентном отрешенном от мимолетного и суетного облике. Разумеется, иная архитектура тела, равно, впрочем, как и другая парадигма мышления, диктуют отличные от наших, свойственных человеку, формы погружения в мир отвлеченных понятий; поэтому какой-нибудь кошачий Роден, наверное, изобразил бы эту «Мыслительницу» именно на такой чугунной ванне. Ведь, кроме всего прочего, подобный пьедестал позволил бы серьезно задуматься о неких общих (для соединивших свою жизнь и судьбу людей и их четвероногих питомцев) принципах развития интеллектуальной культуры. А может даже проследить некую (и в самом деле никогда не прерываемую) связь времен, подтвердить преемственность единых философских традиций, которые незримым пунктиром пронзают пространство и время, что пролегли меж памятной ванной, когда-то прославившей древние Сиракузы, и той, на которой сейчас возлежит моя пытливая кошка.
Кстати, о позе. Лежат кошки по-разному, и классифицировать что-либо здесь трудно. Особенно, когда они, исполненные нежностью и любовью, пытаются пристроиться рядом. В эту минуту ласковые тянущиеся к нам создания способны занять самые фантастические, более того, противоречащие всем законам физиологии (а подчас даже и физики) положения, и при этом, вопреки любым неудобствам, которые обязана вызывать у них принимаемая поза, мурлыкать какие-то теплые признания нам. Там же, где кошка оказывается предоставленной самой себе, обнаруживается возможность некоторой систематизации.
Так, например, отходя ко сну, она сворачивается в некое подобие аккуратного клубочка: это инстинктивное положение животного, привыкшего к любой непогоде. Дело в том, что во сне у теплокровных (к разноликому сообществу которых, кстати, относимся и мы сами) кровь приливает к поверхности и теплоотдача увеличивается, потери же энергии тем больше, чем больше площадь тела; вот все они и свертываются так, чтобы максимально сократить ее. Мы сами, пытаясь согреться, подтягиваем колени к подбородку и принимаем все то же положение, которое иногда называют «положением эмбриона». Правда, укрытая теплой меховой шубкой, в нашем доме с его относительно постоянным микроклиматом она свивается в клубок скорее ради удовольствия (кошка любит тепло). Когда же температура комнат достаточна для того, чтобы обеспечить тепловой комфорт, – а она зависит от температуры поверхности тела (у человека это примерно 27 градусов, и в таких условиях мы чувствуем себя вполне уютно без всякой одежды, именно поэтому и обнажены свободные от всех условностей герои гогеновских полотен), – этот клубочек развивается. Кошка распрямляет свой позвоночник, блаженно раскидывается на боку и разбрасывает в разные стороны все свои лапки и хвост; в жаркое время именно так она и предается сну в нашем доме у нас на постели.
То, что мы видим днем, – вовсе не позиция сна, кошка просто опускается на все четыре лапки и оборачивается своим хвостом; это положение покоя, которое в любое мгновение может взорвать энергия стремительно распрямляющихся конечностей. (В сущности, это аналог нашего сидения.) Но и здесь есть какие-то свои нюансы. Спружиненные задние лапки могут быть аккуратно расставлены по бокам, и кошка укладывается на свой живот между ними, при этом передние аккуратно раскладываются у нее перед грудью. Несмотря на то, что ее голова поднята вверх и чуткие локаторы ушей, способные немедленно среагировать на любое – даже недоступное нашему слуху – изменение общего звукового фона, стоят торчком, это поза безмятежности и расслабления; в ней полудремлющая погруженная в истому кошка предается роду сладкой маниловской мечтательности о чем-то приятно волнующем ее воображение. (Так мы, упокоив свои руки на подлокотниках мягких кресел, откидываемся на их спинку.)
Все четыре лапки могут быть и сдвинуты вместе, в этом случае кошка распределяет свой вес уже не на живот, а прямо на них, – это поза внимательного собранного наблюдателя, методически фильтрующего и систематизирующего факты; именно так она устраивается на каком-нибудь заборе, перекладине приставной лестницы, ветке, словом, любой опоре, способной отгородить ее от каких-то внезапных неожиданностей, чтобы с ее высоты наблюдать текущую мимо жизнь. (Именно эту собранность мобилизует в нас, людях, рабочий стол со стопой ли чистой бумаги, микроскопом или книгой.) Здесь – некий компромисс между комфортом и свойственным этому всегда стремящемуся быть в курсе событий существу желанием не упустить ничего из происходящего. Этой же позой обеспечивается и нужное равновесие тела, когда узкое основание не дает возможности устроиться с большим удобством.
Конечно же, существует и великое множество промежуточных положений, среди которых, может быть, самое известное – это поза сосредоточенных философских раздумий о материях возвышенных и непреходящих. Каменный родственник нашей героини, сфинкс, охраняющий древние пирамиды Гизы, лежит именно в ней. Символ великой загадки, он полностью погружен во что-то надмирное; вот уже пятое тысячелетие его неторопливая, но вместе с тем основательная мысль круг за кругом скрупулезно сканирует все измерения той бездонной тайны, которую хранит древний город мертвых, расположившийся в нильской долине. (Двуногие, мы, разумеется, вынуждены занимать иное положение, когда подпираем рукою свою отяжеленную глубоким раздумьем голову, но в нем – точный эквивалент именно той на тысячелетия застывшей позы с поправкой на человеческую анатомию.)
Тайна того невероятия, которое каждый вечер развертывается прямо на ее глазах, не дает покоя и моей пытливой искательнице, и она отдается течению мысли над моим плечом именно в этой позе сфинкса.
Поначалу она смотрит на меня и на все происходящее с большим недоумением и даже некоторой подозрительностью, если не сказать с опаской (в первый раз, когда она, заглянув через бортик ванны, вдруг увидела меня мокнущим в воде, ее огромные черные глазищи вообще вытаращились так, будто она столкнулась с каким-то невероятием). Сама кошка терпеть не может воды; случайно наступив на какое-нибудь мокрое место, она, словно демонстрируя всему миру свою брезгливость, всякий раз по очереди будет долго и тщательно отряхивать каждую лапку. Создается впечатление, что она даже побаивается ее, и (конечно же) не может поверить, что кто-то сам, без принуждения по собственной воле способен погрузиться в эту неприятную отталкивающую среду. В первое время мое безрассудство, как кажется, вызывало в ней даже тревогу.
Но дни идут, и кошка постепенно привыкает ко многим странностям своего хозяина; вот и сейчас, лежа надо мной, она уже не таращит распахнутые недоумением глаза, а зажмурив их тихо рокочет о чем-то своем, словно проговаривает про себя какие-то варианты возможных решений. В ее привычной к размышлениям голове уложилось пока еще далеко не все; и время от времени, как бы желая удостовериться в том, что в ванне – и в самом деле вода и дело обстоит именно так, как это рисуется ее взору, она погружает туда свою лапку, осторожно трогает ее, и после этого аккуратно стряхивает и долго и тщательно вылизывает каждый розовеющий коготок…