Философия кошки - Страница 2

Русскому человеку свойственно и чужеземных котов именовать точно так же, только на «иностранный» лад. Вспомним родное, идущее с самого детства: того пусть и вредного, но вместе с тем очень милого кота из прекрасной и светлой сказки о деревянном человечке звали именно «Базилио». А ведь это и есть русский «Василий». Мне, как, наверное, и многим из тех, кто воспитывался на русском слове, на русских колыбельных и сказках, до сих пор иностранное имя Базиль рисует в воображении что-то доброе хитрое и усатое, словом, пусть и вороватое, но вместе с тем теплое и уютное человеческое воплощение кота.

Имя Василий пришло к нам из далекой, давно уже гинувшей в веках Византии (вообще очень многое в нашей национальной культуре было заимствовано именно оттуда), и означало собой ни много, ни мало, как «василевс». В языковой традиции смысл этого древнего красивого слова раскрывается иным понятием, которое восходит к бессмертному имени великого римского консула и полководца, – «цезарь», «царь». Законы же русской фонетики таковы, что первый согласный греческого державного титула часто передавался двумя разными звуками, которые на письме обозначаются литерами «б» и «в». Поэтому «василевс» и «басилевс» – это в сущности равноправные формы транслитерации одного и того же слова (то есть побуквенного перевода, передачи иноязычных слов путем простой замены литер одной письменности соответствующими им буквами другой). Впрочем, как кажется, все это справедливо не только для русской фонетики: звуковая разница между русским Василием и заморским Базилем – это следствие все тех же лингвистических законов.

Впрочем, некоторое тонкое стилистическое отличие, порождаемое национальной языковой средой, все же присутствует здесь. Начальное «в» – это, как кажется, более поздняя фонетическая норма, и (как, наверное, все более позднее) она несет в себе некий оттенок опрощения, если не сказать вульгаризации. Примерно такого же опрощения и такой же вульгарности, что обнаруживается при противопоставлении полного имени и уменьшительной клички: Василий – и Васька. Словом, в древней именной формуле, резко диссонируя с ее величественным исходным смыслом, вдруг начинает распознаваться что-то низкое, плебейское, чуждое всякому аристократизму. В отличие от этого, звук «б» – отдает куда большим достоинством и благородством. Меж тем, согласимся, там, где речь идет о настоящей царственности, решительно все плебейское и вульгарное должно быть полностью исключено.

Все это обнаруживало, что в скором обращении «Барсика» в «Басю» сыграло роль в конечном счете не одно только определение пола. В обряде именования решительно ничто не случайно, вот так и здесь явственно прослеживались какие-то древние, уходящие в самую глубь седых столетий национальные культурные традиции.

Впрочем, примем во внимание и другое – столь же немаловажное – обстоятельство: «басилевс», в отличие от более привычной современному слуху формы, таит в себе и нечто такое, что пролагает незримую грань отчуждения, порождает ощущение несколько большей дистанции. Но вдумаемся, какое же отчуждение, какая дистанция могут быть между тем, кто дает имя, и тем, кого именуют, между отцом и сыном, матерью и младенцем, между хозяевами дома и их пушистыми любимцами? Ведь уже самый обряд дарования имени имеет своим назначением в частности и преодоление любых расстояний, всякого отстранения. Именование – это форма включения поименованного нами предмета ли, существа в тот уютный закрытый для всех посторонних микрокосм, который мы проносим сквозь всю нашу жизнь в своей собственной душе. Этих же милых озорных созданий мы заводим вовсе не для того, чтобы они держались от нас где-то в стороне, в отдалении, а напротив – именно для того, чтобы они нежились в наших постелях и хватали нас за пятки.

Подавляющая часть иноязычных имен имеет как мужскую, так и женскую форму. Женская же форма этого древнего красивого заклинания, счастливо избегает и опрощения, и вульгаризации. Таким образом, выбор полного аналога «Баси» именно в «Василисе» оказывается вполне объяснимым не только общими закономерностями русского языка, но и чем-то таким глубоким и фундаментальным, где и фонетика, и семантика оказываются лишь служебным, вспомогательным началом. Словом, простым средством выражения каких-то глубинных пластов индивидуализированной нами тысячелетней национальной культуры – и не более того.

Но «Василиса» – это только личная составляющая общей именной формулы, ей долженствует отразить лишь индивидуальные особенности своего носителя. Что же касается той части, которой надлежит связывать индивида с родом, то здесь обнаруживаются явные противоречия основополагающим традициям нашего социума. Проще говоря, нашего большого людского мира.

Поясню сказанное. Если бы было возможно определить половую принадлежность всего человеческого общества в целом, то, наверное, допустимо стало бы утверждать, что оно тяготеет скорее к мужскому, нежели противостоящему, полюсу. Разумеется, это совсем не говорит о том, что именно мужчина является подлинным творцом всей нашей цивилизации; просто роль женщины в ее истории запечатленной письменностью ли, иными памятниками культуры, по большей части сокрыта от глаз. Здесь сказываются и интимные особенности женской психологии, и многотысячелетние этно-культурные традиции нашего социума, и (по сравнению с обратной) более выраженная (что вовсе не означает более сильная) зависимость женщины от мужчины, и многое-многое другое, включая и некие тайны, хранимые занавесью алькова. Поэтому принято считать, что именно мужчина со временем вводит появляющегося на свет нового члена общества в те сферы жизни, которые уже при всем желании не согреть теплом одного только домашнего очага, или, как говорится в толстых умных книгах, в «широкий социальный контекст». Во многом именно это туманное, иными словами, не всем понятное обстоятельство и обусловило традицию обозначения родовой принадлежности того, чему надлежит давать собственное имя, по мужской линии.

Но кошка – это ведь не человек. А значит, и в ее ассимиляции нашей, человеческой, жизнью должны играть ведущую роль какие-то иные, отличные от того, что привычно нам, начала. И многое, начиная уже с первых обнаруживаемых раскопками египетских фресок, говорит о том, что как в приручении кошки, так и в ее собственном выборе человека гораздо большая роль принадлежит женщине. Как кажется, именно ее выбрало это умное и ласковое животное (и, может быть, не случайно в одной из басен Эзопа кошка просит богиню Афродиту превратить ее в женщину), и именно женщина первой благодарно ответила на сделанный им счастливый выбор. Примечательно, что уже одно из самых ранних сохранившихся изображений домашней кошки указывает именно на эту давнюю, если не сказать вечную, связь между ними: на древнеегипетской фреске из Бени-Хасана, которая датируется примерно 3000 годом до нашей эры, играющая кошка в явственно различимом ошейнике расположилась не где-нибудь, а под стулом хозяйки дома. Кстати, египтяне верили, что душа умершей домохозяйки после смерти прячется в теле этого ласкового и грациозного создания. А если так, то было бы справедливым, чтобы и родовая составляющая личного имени кошки восходила бы к лучшей половине нашего общества.

Что же касается моей питомицы, то весь ритуал ее введения в наш мир, то есть сообщения ей привычек, гармонирующих с укладом человеческого жилища, от начала и до конца исполнялся именно моей женой.

Так что и с «Мариновной», в действительности все объясняется просто и логично.

Но, впрочем, все это – только холодный официоз, подобие не вызывающего никаких чувств обозначений мертвых технических конструкций. В повседневном же речевом общении мы никогда не пользуемся официальными сохраняющими дистанцию именами. Здесь властвуют не формальные принципы определения вещей, но те чувства, которые мы испытываем по отношению к ним. На практике это проявляется в том, что вместо корневых конструкций слов в именовании дорогих нам существ основную смысловую нагрузку начинают нести всякого рода флексии, то есть изменяющиеся при склонении или спряжении части слова, которые находятся в его конце – суффиксы и окончания. (Я уже упомянул здесь мою тещу.)