Филарет - Патриарх Московский (СИ) - Страница 7

— Зачем это им? — нахмурился он.

— Мало ли? — пожал плечами я. — Разделяй и властвуй, говорят иезуиты.

Царь переглянулся с дедом.

— Ни хрена себе он глаголет, — покачал головой царь.

— Сам стою и охреневаю, — сказал дед.

Я подумал, не слишком ли я разбазлался? Хотя… Спросили — ответил, что думаю. Вроде всё правильно. Или я не должен про это знать? Про шпионов английских и голландских. И да… Откуда я это знаю? А если спросят? О! Спросили!

— Ты откуда про доглядчиков, то биш — шпигунов, знаешь? Встречал, где? Тятька твой с ними якшается? — вцепился мне в запястье царь.

— Нигде не видел, — сказал я, тихонько выворачивая свою руку через его большой палец и так освобождаясь от захвата.

Это получилось так легко, что Иван Васильевич с удивлением посмотрел на свай пустой кулак.

— Это как это? — спросил он.

— Что, как?

— Как ты выскользнул?

— Легко.

— Это я понимаю. Как? Покажи.

Я подал руку. Он схватил. Я осторожно провернул, и снова его пальцы сомкнулись в воздухе.

— Вот, бисова дитина, — сказал царь и скривился. — Вот жешь! Что это я всё на шляхетскую мову перехожу⁈ Негоже русскому царю балакать. Понаехали тут!

— Ещё они могут курганы старые грабить, — сказал я. — Там, в курганах, золота много, бают.

Царь снова переглянулся с Головиным.

— Да, что за отрок такой, здравомыслящий! Хоть записывай тебя в собеседники.

— Молод ещё. О садомии слухи пойдут, — тихо сказал дед.

— И то, верно.

Царь почесал задумчивости бороду.

— Так вместе приходите. Ты же всё одно ко мне заходишь и его бери.

— Государево дело, однако. Молод… Ещё проболтается. Я его плохо знаю.

— Всю семью вырежем, а с него кожу лоскутками срежем.

— Так… — вздрогнул голосом Головин. — Вроде, я его семья.

— Ты же сказал, батька его не отдал.

— Ах, да. Но всё одно, я в ответе буду.

— Будешь, — спокойно согласился Иван Васильевич. — И ответишь. Вот, что у него это, знаешь?

Царь ткнул пальцем в шахматную доску.

— Коробка с пчёлами и липовым цветом.

— Коробка? — царь так усмехнулся кривя рот, что у меня пробежали по телу мурашки. — С чёрными и белыми клетками? Где взял?

Он так вскрикнул, обращаясь ко мне, что я подпрыгнул на месте. И высоко, надо сказать, подпрыгнул.

— Ох, государь, спужал, — сказал я, закатив глаза. — Сам сделал, да не доделал. Счёты это будут.

— Какие-такие «счёты»? — спросил Иван Васильевич.

Он стоял, сурово сведя брови к самой переносице.

— Вот сюда вставлю спицы и надену на них бусины. Туда-сюда перекладывай и считай. Проволоку у кузнеца возьму, бусины выточу и… И всё. Не успел сегодня.

Царь взял коробку, покрутил, понюхал.

— Точно — свежесделанная. Морилкой и деревом пахнет. А клетки зачем белые и тёмные?

— Так красивее. Другого рисунка не придумал.

— Сам делал?

— С плотником. Я бусины точил на станке. Не доделал.

— На точильном станке, значит, можешь работать?

Царь вопросительно посмотрел на Головина. Тот развел руками и пожал плечами. Дескать, ведать не ведаю, откуда, что берётся у этого отрока. Я мысленно усмехнулся, думая, как бы не переборщить с умничанием. А то отправят ещё на исповедоведь со всеми вытекающими из неё последствиями.

— Сегодня научился. Плотник показал. Наука не мудрёная. Дави себе педаль, да точи резцом деталь.

Царь снова посмотрел на Головина.

— Плотник у меня — знатный рукодельник. Такие сундуки ладит, залюбуешься. Бражничает мал-мала, но не запойный.

— Понятно. Молодец, — похвалил он меня. — А про шахматы что-нибудь слышал?

Я отрицательно покрутил головой. Да так сильно покрутил, что у меня выперся вперёд пузырь рубахи с мешочком шашек, которые предательски зашуршали.

— Что это у тебя там? — подозрительно спросил Иван Васильевич, — ткнув меня в живот.

— Гороховая каша, небось…

— Я тебе дам, «гороховая каша». Шуршит у тебя там что?

Он приблизился и потрогал образовавшееся на рубахе «пузо».

— Достань-ка.

Я вздохнул и, снова начиная дрожать коленками, вытащил мешочек с шашками.

— Это недоделанные бусины, что на станке не доделал.

— Дай сюда!

Царь развязал верёвочку и вытащил двумя пальцами из мешочка деревянный кругляш величиной с ноготь большого пальца руки взрослого человека.

— О! Глянь-ка, Михал Петрович! Знаешь, что это?

— Как не знать, великий государь, — сказал и вздохнул Головин. — Даже слово выговорить боязно.

— А ты не боись, тут ушей нет.

— Боюсь, государь.

— Ну, так я скажу. Это «шашка». А какое у нас наказание играющим в шашки?

— Так, это… На кол садют.

— Так я не играл! — возопил я, дрожа всем телом и обливаясь потом.

— Ты их сам сделал, а это ещё и худшее.

— Я не знал! простите меня, великий государь.

Я упал на колени, как подрубленный и больно, кстати, ударился. Ударился и заплакал. Слёзы брызнули такие крупные, что моментально вымочили мою рубаху.

— О, ты какой! — удивился чему-то царь. — Ему ещё и кола не показали, а он жалиться. А ежели на дыбу? Как ты государеву тайну хранить будешь?

Голос Ивана Васильевича показался мне каким-то слишком мягким и добрым. Я открыл глаза и увидел его улыбающееся лицо. Дед тоже улыбался.

— Что? — спросил я, ничего не понимая. — Какая тайна? Какая дыба?

Царь подошёл ближе и положив ладони на плечи, заглянул мне в глаза.

— Это мы шутковали, отрок. Прости нас грешных, за потеху над дитём. Не отдадим мы тебя попам. Мы и сами в грехе живём… Да Михал Петрович?

— Так и есть, государь, — вздохнул Головин. — Грешен, прости Господи, люблю шахматы. А вот в шашки давно не игрывал.

— Так жёг я бесовскую забаву два раза. В первый — на радость митрополиту Даниилу в году этак пятьдесят втором от сотворения, а второй раз в пятьдесят девятом году на соборе, чтоб им всем пусто было. А шахматы сберёг. Чем бы мы с тобой воевали?

Я стоял, разинув рот. Государь разложил мою доску, проверяя её петельки, высыпал из мешочка шашки и начал расставлять «белые».

— Простил?

— Простил, — буркнул я.

Хотел сказать: «Бог простит», да что-то удержало.

— Ну, расставляй тогда. Играть-то можешь?

Я кивнул и длинным рукавом вытер сопли и слёзы, сильно шмыгая носом.

— Смотри, мозги не всоси, — серьёзно сказал он. — так бывает.

— У меня крепкие мозги.

— О! Вот сейчас и проверим. На щелбаны играем. Идёт?

— Идёт, — снова шмыгнул носом я, но уже несколько аккуратнее.

— Не боязно будет в царский лоб бить? — коварным голосом спросил Иван Васильевич. — Ежели выиграешь, конечно. Давненько не брал я в руки шашек.

Я с удивлением воззрился на него.

— Что? — спросил он. — Что-то не так?

— Ходи, государь.

В шашки я играл не плохо, а вообще никак. Как, впрочем, и в шахматы… Но я этому совсем не удивился. Лет-то мне было сколько? Восемь! Да и видел я шашки в первый раз, кажется…

Короче… Я проиграл Ивану Васильевичу два раза, и он понял, что в шашки я играть совсем не умею. Он так и сказал, потирая ноготь среднего пальца, ушибленный о мой лоб:

— Не-е-е, Михал Петрович, это не соперник. Давай-ка ты, лучше садись.

Головин с удовольствием пересел за моё место на табурет, а я пересел, потирая рукой отбитый лоб, на скамью, стоящую у раскрытого окна. Солнце заходило и отражалось розовым на движущихся в сторону севера облаках. С пересыхающей реки летели комары.

— Может прикрыть окно, государь? Заедят же тебя ночью!

— Закрой-закрой, Федюня. Спаси тебя Бог. Вишь, Петрович, какой заботливый, у тебя внук растёт. О государе заботиться, чтобы кровушку лишнюю не пролил.

— Да, за такое и наградить не зазорно.

— Кстати о «наградить»… Государь, эти шашки я для тебя делал. В дар. И мне самому ничего не надо. Но просил помочь плотника, которому обещал за скорую работу целую копейку. Не даш-ли?