Филарет - Патриарх Московский (СИ) - Страница 59

— В каком деле?

— В таком деле, что девок они ловят и царю привозят. Чуть только титьки у девки под рубахой увидят, они её «хвать», в охапку или в мешок и ко двору в баню. Там царь их и «жарит». Ему девок стали таскать, сразу как только уд у него перестал быть порожним. Лет с тринадцати. К своей женитьбе на Анастасии он уже на девок смотреть не мог. Потому и выбрал самую тихоню, ангела Божьего. Да потом охолонул. Особенно, когда умер первенец. Он её не убил чуть. А она-то в чём провинилась. Сам Басман и утопил Димитрия, ибо думал, что царь погубит царицу. Так бы и случилось, да понесла она после его насилия.

Я слушал с интересом. В таком свете российского государя я не знал. И про Басманова читал только то, что он боярам головы рубил, а про оргии, переходящие в вакханалии рассказов не встречал.

— А ещё завистлив сильно. Ты-то у нас боярин уже, а Федька его пока никто.

Тут мне пришла одна интересная мысль.

— Слушай, Никита Романович, а что если мне метрики поправить. Всё равно я у тебя первенец. Давай мне в метриках лет десять добавим?

— Да как можно? Ты в новиках уже тогда три года ходить должен. И где ты всё это время был?

— А у дедовой родне в Кафе был. По весне как прибыл.

— Зачем это? — нахмурил лицо отец. — Обман — грех это.

— О том ещё Иван Васильевич говорил, когда мне боярство давал, да я не понял тогда. Говорил, что по уму-разуму и виду я взрослый отрок, а посему и боярский чин даден по праву. Там тоже какая-то закавыка, что нельзя отроку младше пятнадцати лет чин при дворе иметь. Думаю, государь поддержит такой ход. Ему нравятся шахматы.

— Шахматист, млять, — ругнулся Никита Романович. — Зачем тебе это, Федюня? Сидел бы тихо-тихо дома. Ведь ладно у деда Головина начал. Так и считал бы казну государеву. Глядшь, что-то и к рукам бы пристало. Наши отцы так и сидели. Тихо, как мыши за вениками. Потому и выжили! Однако теми вениками в сусеках крошки собирали. Вот с тех крошек всё богатство наше. А нынешние Захарьины-Кошкины всё вверх лезут. Думают, там богатства больше. Поверь! Полетят ещё головы, ибо тёмные времена грядут. Особо сейчас, когда царь новую жену возьмёт.

Я молчал и слушал. Иван Васильевич не скрывал от меня своих планов, особенно когда узнал, что я поддерживаю его в сватовстве к дочери черкасского князя Темрюка. Вспомнив про Темрюка и его черкесов, я понял, что нужно сворачивать разговор и спешить к царю.

Накатавшись на санях вдосталь, мы вернулись ко дворцу, но входить в него не стали. Там было душно и пахло таким разнообразием последствий человеческого бытия, что у меня лично слезились глаза. Палаты не проветривались, так как окна были заставлены вторыми и третьими рамами.

Мы расселись в беседке. Природа, в ожидании снега, стояла тихая и задумчивая. Берёзовая роща стояла не шелохнувшись, словно картина.

— Красиво, — сказал я, показывая на стоящие метрах в десяти, деревья. — Так и перенёс бы эту красоту на холст.

— Как это «перенёс»? — удивился царь.

— Кистью и красками. Нарисовал бы.

— Зачем?

— У себя в хоромах бы повесил и смотрел. Ведь красиво же? Своды в твоих палатах разрисованные узорами — красиво?

— Красиво, — согласился царь. — Так, то — узоры. Зачем мне берёзы на потолке?

— На потолке можно написать облака и солнце.

— А на облаках Бога, — воодушевился царь.

— Как же ты его напишешь, ежели у него нет лица и тела?

— Паписты пишут, послы сказывают, — скривился сожалея Иван Васильевич. — Я бы написал Бога. Что думаешь?

Я покрутил головой.

— Не пропустят церковники. На собор вызовут.

— А! — махнул рукой царь. — Вон сколько ору было когда привезли иконы из Киева. «Латинская ересь» кричали. Ничто утихли, а новгородцев, что такие же писали, пожгли в срубах. А эти ничего! Висят! И с парсуной Бога смирятся. Смирятся ведь?

Последний вопрос был обращён конкретно ко мне и царь ждал на него конкретный ответ.

— Смирятся, государь, но это будет ох, как не скоро, — ответил, вздохнув, я. — Надо начать с берёз, рек, гор, портретов обычных людей, например тебя. Пригласи фрязина, что твою парсуну писал для королевы Елизаветы. Пусть правильную нарисует.

— А он какую нарисовал? — удивлённо спросил Иван Васильевич. — Не правильную?

Я хмыкнул.

— Он написал парсуну, как икону. Да и не очень-то похоже.

— А ты откуда знаешь? — почти раздельно и подозрительно щурясь произнёс царь. — Ты её видеть не мог, ибо мал был.

— Я и не видел её. Те, кто видел, рассказывали.

— Грек? — спросил он.

Я кивнул.

— Ну вот, зачем ты врёшь⁈ — даже с некоторым сожалением сказал он.

— Так проще, — невозмутимо сказал я. — Я же говорил тебе… Откуда приходят мне знания, я не ведаю. Они просто есть и всё. Разве я неверно сказал. Могу даже начертить тот портрет по памяти. Хочешь?

Царь смотрел на меня не мигая и чуть прижав нижние веки. Он всегда так смотрел, когда хотел вздёрнуть меня на дыбу. Цыкнув передними зубами, в которых застрял клочок мяса, он кивнул.

— Не забоишься царя описывать?

— Я не царя буду описывать, а ту парсуну, что нарисовал фрязин, ибо ты на неё поход так же как и на ту лошадь.

Я показал на стоящую укрытой тёплой попоной одну из лошадок, впряжённых в сани.

— Я! Ты! — возмутился царь. — Да как ты смеешь⁈

— Государь, это ведь не я писал ту парсуну. Ты себя в зеркале видел?

— Ну!

— Вот тебе и «ну». Похож ты на ту «парсуну»?

Он пожал плечами.

— Да, я и не разглядываю себя никогда. Грех это!

— Во-о-т… А я тебе говорю, что не похож. И не суди строго фрязина. Он бы написал тебя правильно, если бы не твои церковники и бояре. Они и тебе бы мозг выели и фрязина удавили.

— Только Адашев и Сильвестр видели сию парсуну.

— Ну, правильно. Поп и боярин.

— Окольничий он.

— Ты про Адашева? Да и хрен с ним! Понятий Сильвестра о правильности письма парсун хватило, чтобы фрязин написал не парсуну, а икону. Тебе ведь именно это понравилось, да? Что с тебя икону написали, да?

Царь потупился и покраснел. Я развёл руки.

— Ну и как ты напишешь? Чем?

— Угольком, — сказал я и вытащил из жаровни, стоящей в центре беседки, уголёк.

— А где?

— А тут, — сказал я и, взяв бересту, разложил её прямо на деревянном полу беседки, придавив небольшими поленьями.

Берёза с которой сняли бересту, была огромной и кусок бересты имел соответствующие размеры. Примерно локоть на полтора… Я примерился и начертал тот образ, что стоял у меня перед глазами. Даже со способностями рисования чуть выше среднего, мне удалось вполне сносно перенести похожий на икону высоколобый лик с большим кривым носом, пухлыми губами, усами, бородой, кривыми ушами и миндалевидными глазами.

— Похож? — удовлетворённый своей работой, спросил я.

Иван Васильевич встал со скамьи, обошёл «парсуну», посмотрел на меня и сердце моё остановилось.

— Это что? — спросил он, не предвещающим ничего хорошего тоном.

— Э-э-э-то парсуна, которая… которую… передали Елизавете, — залепетал я покрываясь холодным потом с головы до пят.

— Такое⁈ — от распирающего царя гнева у него налились кровью глаза.

Он поднял посох и ударил меня, целя прямо в лоб. Я подшагнул влево и выбросив вверх руки, поймал посох на «домик» и, проводив его дальше правой рукой, скользнул левой рукой вперёд и опустив локоть, вырвал посох из рук самодержца.

— Тихо, государь, — успел вымолвить я, и получил удар его правым кулаком по причинному месту. — У, млять!

Я выругался и отпрыгнул в сторону. Царь выхватил кинжал, висевший у него на поясе в серебряных ножнах, и ткнул им в сторону моей шеи. Успев подумать: «ну, точно как в 'Иване Всильевиче», я крутанул в правой руке царский посох и его острое жало проткнуло живот царя-батюшки.

Конец первой книги.