Фиаско 1941. Трусость или измена? - Страница 4
Итак, «огромные экономические успехи» прибалтийских стран в межвоенный период состояли в том, что страны Прибалтики деиндустриализировались, и это их состояние было закреплено и усилено экономической политикой их правительств.
Для сравнения, в Псковской области, которая в 1930-х годах то существовала в качестве самостоятельного округа, то передавалась в подчинение Ленинградской области и по своим условиям мало чем отличалась от Эстонии, шла индустриализация. В 1930 году были запущены Псковская ТЭЦ на торфе, механический завод «Выдвиженец», выпускавший запчасти для льночесальных машин, в 1931 году вступил в строй завод «Металлист», ранее созданный на базе дореволюционного литейно-механического завода Штейна, полностью реконструированный, производивший льночесальные машины, льнокомбайны, а потом и машины для добычи торфа. Развивалось производство, ориентированное на механизацию переработки местного сырья – крупные заводы в приграничных округах – Псковском и Великолукском не строились.
Драка за сосновые шишки
Теперь рассмотрим социальные последствия этих экономических процессов в прибалтийских странах и посмотрим, так ли уж хорошо жилось в довоенной Прибалтике, как утверждает Марк Солонин.
Итак, Прибалтика деиндустриализировалась и превратилась в аграрные государства. В Латвии и Эстонии в первые годы независимости провели земельную реформу, связанную с разделом помещичьих земель, аналогичную польской, которая была направлена на поддержку товаропроизводящих кулацких хозяйств.
Структура землевладения сложилась следующая. В Латвии 76 722 хозяйства (28,8 % всех хозяйств) владели 1,6 % всей земли. Из них более половины владели мельчайшими участками менее 1 гектара, и на них приходилось 0,08 % всей земли. На другом полюсе было 16 070 крупных хозяйств, владеющих участками от 50 гектаров и выше, на которые приходилось 50,3 % всей земли. Середняки, владеющие от 5 до 20 гектаров, составляя 51,8 % всех хозяйств, владели 22,4 % всей земли, а кулаки, имеющие от 20 до 50 гектаров, составляя 25,3 % всех хозяйств, владели 25,4 % всей земли. Несмотря на уверения современных латышских авторов, что после реформы 77 % жителей сельских районов были собственниками земли, тем не менее основная часть земли находилась в руках кулаков и помещиков.
В Эстонии ситуация была такая же. Наделом до 5 гектаров владели 73 456 хозяйств (40 % всех хозяйств), то есть в их руках было 2,9 % всей земли. На другом полюсе 6904 крупных хозяйства с землей свыше 50 гектаров, которые составляли 5,1 % от всех хозяйств, владели 18,4 % земли. Эстонские кулаки с наделами от 20 до 50 гектаров, составляя 34,7 % всех хозяйств, владели 52,8 % земли[15].
Разница, как видим, была не слишком велика. В Латвии половиной земли владели помещики, в Эстонии – кулаки. Беднейшее крестьянство с наделами до 5 гектаров владело ничтожной долей земли, причем гораздо меньшей, чем в европейских странах, что прекрасно видно по этой таблице:
Нет, все же это был даже не европейский уровень, а много его хуже. Беднейшим крестьянам в Латвии и Эстонии земли досталось гораздо меньше, даже чем в Германии, не говоря уже о других европейских странах.
Эти данные уже сами по себе опровергают тезис Марка Солонина о европейском качестве жизни в прибалтийских странах. Когда столько народу скучено на мельчайших участка земли, не способных даже прокормить земледельца, ни о каком высоком уровне жизни речи быть не может. Действительно, сельские, да и городские жители в прибалтийских странах в 1930-х годах жили очень плохо.
Сосредоточение земли у помещиков и кулаков и обезземеливание огромной массы людей вызвало к жизни такое явление, как огромная масса сельскохозяйственных рабочих. Под этим термином понимается наемный работник, который, как правило, не имеет своего надела и вынужден наниматься на работу к зажиточному хозяину. Таких в Латвии было около 300 тысяч человек. В Эстонии сельхозрабочих было 82,3 тысячи человек, то есть гораздо больше, чем промышленных рабочих, но если учесть и тех, кто имел небольшой участок земли и нанимался на работы временно, то количество сельхозрабочих можно оценить в 150 тысяч человек. Вся эта масса шла работать в кулацкие и помещичьи хозяйства: «После же установления самостоятельности слабое развитие промышленности и оторванность от СССР заставляют сельскохозяйственных рабочих Латвии и Эстонии искать работу исключительно у своих помещиков и кулаков, которые в настоящее время и являются чуть ли не единственными работодателями», – писал Ю. Кирш[16].
В Эстонии быстро распространились полуфеодальные формы эксплуатации крестьян, например аренда земли. В 1925 году было 5,3 тысячи арендаторов, в 1939 году их стало 19,5 тысячи. Арендная плата только на 57 % вносилась деньгами, а остальная часть – натуральными продуктами и отработками. 2,3 тысячи хозяйств арендовали землю испольно, то есть за долю урожая[17]. Эстония также занимала второе место в Европе по величине заработной платы рабочих, только с конца, обгоняя лишь Португалию.
Еще более худшее положение было в деиндустриализированной Латвии. В современной латышской литературе положение сильно приукрашивается: «В больших хозяйствах работали и сельскохозяйственные рабочие, которых всегда недоставало»[18]. А в советской литературе, посвященной аграрному кризису, основанной на материалах того времени, в частности сообщениях латышских газет, живописуются картины сельской безработицы, отсутствия доходов и настоящего сражения за самые бросовые ресурсы. Так, латышская газета Lancer Darbs от 13 января 1932 года писала: «Во многих местах собирают в лесу шишки. Но в связи с большим предложением цены на шишки падают. В нашу волость для сбора шишек явились безработные из ближайшего города. Местное население силой прогнало их из лесу»[19]. Из этого короткого сообщения видно, что сбор сосновых шишек велся не в виде развлечения, а для продажи на топливо, то есть был источником средств к существованию. Причем шишек собирали и продавали столько, что цены на них упали из-за чрезмерного предложения. Сбор шишек в лесу, которые шли на топливо, – это выражение крайней нужды, крайнего разорения, когда становятся недоступными ни уголь, ни даже дрова в качестве топлива. В РСФСР до сбора шишек дошли только в 1920 году, в самый разгар топливного кризиса, когда хозяйство балансировало на грани полной остановки из-за отсутствия угля и дров. Но в Советской России это было следствием опустошительной Гражданской войны и разорения Донбасса, и от этой меры отказались сразу же после минимального восстановления топливного хозяйства. В Латвии же, в которой, по уверениям Марка Солонина, был якобы достигнут европейский уровень жизни, до сбора шишек докатились без войны. И не просто докатились, а дошли даже до того, что за право сбора шишек в лесу сельские безработные дрались с городскими безработными.
Пока безработные дрались за сосновые шишки, жизнь тех «счастливцев», которые имели работу в кулацких и помещичьих хозяйствах, была далека от счастья и зажиточности. Их рабочий день длился столько, сколько захочет хозяин. Заработная плата частично выдавалась натурой, а в годы кризиса заработная плата была сокращена, и кулацкие политические организации в парламенте ставили вопрос о дальнейшем урезании.
Сельхозрабочих также мучили квартирные мытарства, они часто жили в самых плохих условиях: «При безработице сельхозрабочим и особенно семейным очень трудно найти квартиру, почему многие вынуждены жить в хлевах вместе со скотом», – писал Ю. Кирш. И далее он отмечает: «Кулаки и помещики используют жилищную нужду и взвинчивают квартирную плату, причем сплошь и рядом вводят настоящую барщину. Квартирант должен определенное число дней в хорошую погоду работать на хозяина, часто на своих же харчах»[20].