Февраль - Страница 39

Преисполненные великого беспокойства за судьбу государя, напуганные странным исчезновением литерного поезда, мы поехали во дворец...

Там нас ждала красноречивая картина. Генерал Ресин с матросами гвардейского экипажа и конвойцами занял для обороны линию дворцовой ограды, а Александра Федоровна, вспомнив, очевидно, о Марии Антуанетте и швейцарских гвардейцах в день взятия Тюильри на заре французской революции, лично обходила цепь.

Великий князь пошел во дворец, я ждала его в машине...

Он был принят в зеленой гостиной. К нему присоединился генерал Гротен, второй комендант дворца, который, как оказалось, был в курсе дела. Когда все сели, великий князь, собрав все свое мужество, сказал:

— Ваше величество Александра Федоровна, только мысли о спасении династии и Родины заставляют меня в этот скорбный час, когда на счету каждая секунда и промедление смерти подобно, просить вас поставить под этим документом нашу подпись.

— Что за документ?

— Проект манифеста государя о даровании конституции. Николя не приехал, но, если пока что мы подпишем его, это поможет остановить страсти. Проект составлен в тесном единстве с господином Родзянко и его сотоварищами. Они утверждают, что, если сегодня манифест будет у них в руках, река народной смуты войдет в берега, династия и Родина будут спасены... Вот главное место...— И великий князь, достав очки, прочел: — «Мы представляем государству Российскому конституционный строй и повелеваем продолжать прерванные указом нашим занятия Государственного совета и Государственной думы. Поручаем председателю Государственной думы. немедленно составить временный кабинет, опирающийся на доверие страны, который в согласии с нами...»

— И вы хотите,— едва сдерживая возмущение, заговорила государыня,— чтобы я подписала этот...— она не сдержалась,— идиотский манифест?

— Ваше величество! — генерал Гротен упал на колени.— Умоляю вас, отзовитесь! Мы на краю гибели!

— Встаньте, генерал,— сказала Александра Федоровна.— Очевидно, вы слишком плохо меня знаете... А вам, Павел Александрович, я скажу одно: давеча вы получили от меня головомойку за то, что ничего не делали с гвардией, а теперь стараетесь работать изо всех сил, чтобы спасти нас благородным и тем не менее безумным способом. Но я пока что головы не потеряла... Государь с верными войсками идет на Петроград. Сводными полками всех фронтов командует генерал Иванов. Уже сегодня они будут здесь.

В этот момент в гостиную вбежал генерал Ресин.

— Ваше величество,— закричал он,— почти вся охрана снялась и ушла в Питер!

Государыня побледнела.

— Ничего,— сказала она,— организуйте оставшихся. Скоро прибудет Иванов.

— Ваше величество,— снова обратился муж мой к императрице...

Но на него смотрели холодные, непонимающие глаза, обдавшие его волнами презрения. Павел Александрович почувствовал это. Он как-то беспомощно махнул рукой, перекрестился и, сказав: «У меня нет другого выхода»,— поставил под манифестом свою подпись.

— Бог вам судья,— отозвалась Александра Федоровна.

ИВАНОВ. Ближе к Петрограду нам навстречу все чаще стали попадаться поезда, переполненные солдатней и прочей штатской публикой. Вместо положенных шестисот верст мы прошли всего четыреста, что объяснялось затруднением движения из-за встречных поездов.

На одной из станций наш эшелон остановился рядом с таким диким поездом. С нашей стороны в нем едва ли не половина стекол была выбита. Я вышел узнать, в чем там дело. На площадке III класса давка, забита солдатьем. Из разговоров с женщинами и с одним старичком, по виду чиновником, я заключил: масса солдат едет в штатской одежде, так как все участвовали в грабежах магазинов. И засим едет в поезде много агитаторов. Проходя мимо одного вагона, обернулся — на меня наскакивает солдат, буквально в упор. Одна шашка на нем офицерская, с темляком анненским, две шашки в руках, за спиной винтовка. Я его оттолкнул и прямо оборвал криком: «На колени!» А он в улыбку. Я тогда руку ему на правое плечо: «На колени!» Так он по причине занятости своих рук шашками куснул меня за мою руку, пустил матерью и побежал дальше.

Я думал: что тут делать? Сказать, что он меня, генерала, оскорбил действием,— тут же полевой суд, через два часа расстрел. А в этот момент расстрелять его — только масла в огонь подлить. Пошли мы с адъютантом моим дальше. В конце поезда толпа стоит, шапки кидают. Смотрю — и мои георгиевцы среди толпы попадаются. Я этим заинтересовался, подошел.

Слышу: «Свобода! Теперь все равны! Нет начальства, нет власти!» Смотрю — среди солдатни несколько офицеров стоит. Я говорю: «Господа, что же вы смотрите?» Они растерялись. Я повернулся к солдатне и то же самое приказал: «На колени!» Тут все смеяться начали, форменно хохотать.

Чтобы не устраивать большего эксцесса, я решил не обратить внимания и пошел к своим вагонам. Они оказались более чем наполовину пустыми. Зараза распространялась быстро. Тут я стал понимать, что обычный уклад кончается. Я попросил, чтобы мой вагон прицепили к дачному поезду, и таким образом сумел с этой станции уйти.

Теперь, подводя итоги, скажу так: не бунт страшен. Страшно, когда основы... когда к власти уважение теряют. Перед войной еще, когда эти поганые либералы рассуждали: «Нельзя мужика пороть»,— я и тогда говорил: будут последствия... Не пороть — вешать надо... Мне начальство говорит: «Вы, Николай Иудович, отсталый человек». Это я-то... И кто прав получился? Где сейчас начальники мои? Никого нет. А разврат в народе остался...

ШУЛЬГИН. Наступил новый день, еще более кошмарный... «Революционный народ» опять залил Думу... Не протиснуться... Вопли ораторов, зверское «ура», отвратительная «Марсельеза»... Мне ужасно захотелось есть. Я стал пробиваться к буфету.

Чтобы пробиться, куда мне нужно было, надо было включиться в благоприятный человеческий поток. Иначе никак нельзя было... Так должны были мы передвигаться — мы, хозяева, члены Государственной думы. Я толкался среди этой нелепой толпы, тоска и бешенство бессилия терзали меня...

В буфете, переполненном, как и все комнаты, я не нашел ничего: все съедено и выпито до последнего стакана чая. Огорченный ресторатор сообщил мне, что у него раскрали все серебряные ножи, вилки и ложки.

Это было начало: так «революционный народ» ознаменовал зарю своего освобождения. А я понял, отчего вся эта многочисленная толпа имела одно общее неизреченно-гнусное лицо: ведь это были воры — в прошлом, грабители — в будущем... Мы как раз были на переломе, когда они меняли фазу... Революция и состояла в том, что воришки перешли в следующий класс: стали грабителями.

Я пошел обратно. В входные двери все продолжала хлестать струя человеческого прилива. Я смотрел на них и думал: «Опоздали, голубчики,— серебро уже раскрадено!» Как я их ненавидел! Старая ненависть, ненависть 1905 года, бросилась мне в голову!

В Екатерининском зале перед матросами гремел Родзянко:

— Призываю вас, братцы, помнить, что воинские части только тогда сильны, когда они в полном порядке и когда офицеры находятся при своих частях. Православные воины, послушайте моего совета. Я старый человек, я вас обманывать не стану: слушайте своих офицеров, они вас дурному не научат и будут распоряжаться в полном согласии с Государственной думой. Приложим общие усилия для окончательной победы над врагом как на фронтах, так и внутри России. Спасем от проклятого немца нашу святую Русь! Война до победного конца! Ура, братцы!

Раздались громкие крики «ура», которые заглушил чей-то голос. Я приподнялся, чтобы увидеть говорившего. Это был один из этих «советских».

— Ну, еще бы! — говорил он, встав рядом с Родзянко.— У господина Родзянко есть что спасать. Поезжайте, к примеру, в Екатеринославскую губернию. Там десятки тысяч черноземной земли, да и какой еще земли, товарищи! Чья, вы спросите, это земля? Председателя Родзянки, вам ответят, товарищи. Спросите тогда еще в Новгородской и Смоленской губерниях: чьи же это богатые поместья и чьи это несметные леса? Председателя Думы Родзянки, вам ответят, товарищи. А вот вы спросите там же тогда: а чьи же это огромные винокуренные заводы? Чей это большой завод, который сейчас поставляет по бешеным ценам на всю нашу многомиллионную армию березовые ложа для солдатских винтовок? Председателя Государственной думы Родзянки, вам ответят, товарищи! Ну, почему же тогда, вы скажите, товарищи, и не воевать теперь председателю Думы Родзянке до победного конца?