Феномен Солженицына - Страница 33

– Не беспокойтесь, не беспокойтесь, – сильно окая, уговаривал Зотов… – Надо будет только выяснить один вопросик…

И ушёл…

Проходя комнату военного диспетчера, лейтенант сказал:

– Этот состав задержите ещё.

В кабинете он сел за стол и писал.

«Оперативный пункт ТО НКВД.

Настоящим направляю вам задержанного, назвавшегося окруженцем Тверитиновым Игорем Дементьевичем, якобы отставшим в Скопине от эшелона 245413. В разговоре со мной…»

– Собирайся! – сказал он Гуськову. – Возьми бойца и отвезешь его в Мичуринск.

(Там же. Стр. 523)

Это сюжетная развязка рассказа.

А вот – его конец:…

Прошло несколько дней, миновали и праздники.

Но не уходил из памяти Зотова этот человек с такой удивительной улыбкой и карточкой дочери в полосатеньком платьице.

Всё сделано было, кажется, так, как надо.

Так, да не так…

Хотелось убедиться, что он-таки переодетый диверсант или уж освобождён давно. Зотов позвонил в Мичуринск, в оперативный пункт.

– А вот я посылал вам первого ноября задержанного, Тверитинова. Вы не скажете – что с ним выяснилось?

– Разбираются! – твёрдо ответили в телефон…

И всю зиму служил Зотов на той же станции, тем же помощником коменданта. И не раз тянуло его ещё позвонить, справиться, но могло показаться подозрительным.

Однажды из узловой комендатуры приехал по делам следователь. Зотов спросил его как бы невзначай:

– А вы не помните такого Тверитинова? Я как-то осенью задержал его.

– А почему вы спрашиваете? – нахмурился следователь значительно.

– Да просто так… интересно… чем кончилось?

– Разберутся и с вашим Тверикиным. У нас брака не бывает.

(Там же. Стр. 524)

Хорошо знакомая каждому, кто жил в то время, эта зловещая формула («У нас брака не бывает») не оставляет уже совсем никаких сомнений насчет того, ЧТО НА САМОМ ДЕЛЕ СОТВОРИЛ славный и чистый душой Вася Зотов, истово верящий в непреложность лозунгов, которым надлежало следовать каждому гражданину «Страны Гайдара». И ни тени сомнения не возникло у него в правильности этих священных лозунгов. Разве только вот это:…

Всё сделано было, кажется, так, как надо.

Так, да не так…

Да ещё самая последняя, заключающая рассказ строка:…

Но никогда потом во всю жизнь Зотов не мог забыть этого человека… *

К той небольшой, полностью тогда так и не напечатанной моей книжке о «Стране Гайдара», чтобы не оставалось совсем уже никаких сомнений насчет истинного её смысла, я выбрал такой эпиграф:…

Я не хочу тебя обманывать, знай истину, как я её знаю; тебе эта истина пусть достанется не мучительными ошибками, не мертвящими разочарованиями, а просто по праву наследства.

(Герцен. Сыну моему Александру)

Эпиграф этот, как мне казалось, яснее ясного должен был сказать читателю, что вся эта моя книжка – не что иное, как декларация о разрыве со «Страной Гайдара», громогласное заявление о моем (не только моем, конечно) выходе из её гражданства.

О том же – с ещё большей прямотой – говорили написанные, а иногда даже и проникавшие в печать стихи героев этой моей книжки, имена которых я тут уже называл.

Иные из них говорили об этом с иронией, с добродушной и беззлобной насмешкой:

Сейчас поверят в это разве?

Лет двадцать пять тому назад,

Что политически я развит,

Мне выдал справку детский сад…

Меня и нынче брат мой дразнит,

Он этой справки не забыл…

Но политически я развит

Действительно в те годы был.

Я с глубочайшим интересом

Журнал «Прожектор» раскрывал.

Я кулака с тупым обрезом,

Улегшись на пол, рисовал.

Я, помню, не жалел под праздник

Ни черной туши, ни белил,

Весь мир на белых и на красных

Безоговорочно делил.

Задорный, тощий, низкий ростом,

Я весело маршировал,

И в каждом человеке толстом

Буржуя я подозревал…

Я знал про домны Приазовья

И что опять бастует Рим…

Да, я к друзьям пылал любовью

И был к врагам непримирим.

(Евгений Винокуров)

Но большинству из них было не до иронии и не до смеха:

Всем лозунгам я верил до конца

и молчаливо следовал за ними,

как шли в огонь во Сына, во Отца,

во голубя Святого Духа имя.

И если в прах рассыпалась скала,

и бездна разверзается, немая,

и ежели ошибочка была –

вину и на себя я принимаю.

(Борис Слуцкий)

Скала, на которой зиждились те лозунги, которым была подчинена вся его жизнь, рассыпалась в прах, обрушилась в бездну. Это он сознает и готов даже принять на себя вину за все, что, следуя этим лозунгам, они натворили.

Но совсем разорвать свою связь с этой в прах рассыпавшейся скалой все-таки не может. Да и не хочет.

Я строю на песке, а тот песок

еще недавно мне скалой казался.

Он был скалой, для всех скалой остался,

а для меня распался и потек…

Но верен я строительной программе…

Прижат к стене, вися на волоске,

я строю на плывущем под ногами,

на уходящем из-под ног песке.

(Он же)

Не только ему, всем им разрыв с этой рухнувшей в бездну «скалой» дался нелегко….

– Помнишь, как мы жили в детском доме? Это ужасно, ты ничего не помнишь… Один раз воспитатели хватились – в столовой нет корок от мандаринов. Оказывается, старшие не едят, оставляют младшим. (Все с большим возбуждением, с тоской.) А помнишь? В коллективе плохое настроение, трубить общее собрание! Помнишь, как ты упала, у тебя было сотрясение мозга, в день нашей годовщины. Совет решает: отставить праздник! Не может быть в одном доме горе и радость. Дежурство по тишине. Бюллетень здоровья каждые три часа. Четырнадцать дней без памяти! Первые слова: «Хочу клюкву». Сообщение по радио: «Хочет клюкву». Все друг друга поздравляют. Постановление: десять процентов заработка на подарок врачу. Встреча под оркестр. Помнишь, каждый месяц день рождения. Ляля, Лена, Леля, Лиля, Лида – все, все вместе, какая разница! Говорят, у нас нет родителей. Мы дети войны, мы дети всего народа… Вынесли знамена. Мы стоим под знаменами… Неужели этого больше никогда не будет в нашей жизни? Неужели никогда?..

(Александр Володин. Старшая сестра).

Так говорит главная героиня этой володинской пьесы Надя, обращаясь к младшей своей сестре Лиде.

И ей вторит героиня другой пьесы того же Володина:…

– Помню, только меня в пионеры приняли, бегу один раз по коридору в детдоме, вдруг слышу, по радио «Интернационал» играют. Наверно, откуда-нибудь торжественную часть передавали. Так, верите, я остановилась, подняла салют и стою одна в темноте. И что-то чувствую… У меня и сейчас такое бывает. Редко, но бывает…

(Александр Володин. Фабричная девчонка).

Не только, значит, Булат Окуджава ностальгировал по своему гайдаровскому прошлому. Ностальгировали все. Лишь один из них – уже тогда – прямо и недвусмысленно объявил, что рвет с этим своим прошлым навсегда. Решительно и бесповоротно:

Седина в волосах. Ходишь быстро. Но дышишь неровно.

Всё в морщинах лицо – только губы прямы и тверды.

Танька! Танечка! Таня! Татьяна! Татьяна Петровна,

Неужели вот эта усталая женщина – ты?

Ну, а как же твоя комсомольская юная ярость,

Что бурлила всегда, клокотала, как пламень, в тебе! —

Презиравшая даже любовь, отрицавшая старость,

Принимавшая смерть как случайную гибель в борьбе.

О, твое комсомольство! Без мебелей всяких квартира,

Где нельзя отдыхать – можно только мечтать и гореть.

Даже смерть отнеся к проявлениям старого мира,

Что теперь неминуемо скоро должны отмереть…

…Старый мир не погиб. А погибли друзья и подруги,

Весом тел не влияя ничуть на вращенье Земли.

Только тундра – цвела, только выли колымские вьюги,

И под мат блатарей невозвратные годы ушли…

Так чего же ты хочешь?..

Но мир был жесток и запутан.

Лишь твое комсомольство светило сквозь мутную тьму.

Прежним смыслом своим, прочной памятью… Вот потому-то,