Феномен Солженицына - Страница 167

Достать этот «Юбилейный сборник» было не просто. Но я его достал. И ответ Столыпина Толстому все-таки прочёл. А прочитав, не пожалел об усилиях, затраченных на добывание этого труднодоступного сборника: усилия эти окупились полностью, и даже с лихвой.

Не могу не привести здесь это столыпинское письмо, – без этого трудно будет понять, почему оно тогда произвело на меня такое сильное впечатление….

Лев Николаевич… Не думайте, что я не обратил внимания на Ваше первое письмо. Я не мог на него ответить, потому что оно меня слишком задело. Вы считаете злом то, что я считаю для России благом. Мне кажется, что отсутствие «собственности» на землю у крестьян создаёт всё наше неустройство.

Природа вложила в человека некоторые врожденные инстинкты, как-то: чувство голода, половое чувство и т. п. и одно из самых сильных чувств этого порядка – чувство собственности. Нельзя любить чужое наравне со своим и нельзя обхаживать, улучшать землю, находящуюся во временном пользовании, наравне со своею землею.

Искусственное в этом отношении оскопление нашего крестьянина, уничтожение в нем врождённого чувства собственности, ведёт ко многому дурному и, главное, к бедности.

А бедность, по мне, худшее из рабств…

Смешно говорить этим людям о свободе или о свободах. Сначала доведите уровень их благосостояния до той по крайней мере наименьшей грани, где минимальное довольство делает человека свободным.

А это достижимо только при свободном приложении труда к земле, то есть при наличии права собственности на землю… Теперь я не вижу цели у нас в России сгонять с земли более развитой элемент землевладельцев и, наоборот, вижу несомненную необходимость облегчить крестьянину законную возможность приобрести нужный ему участок земли в полную собственность…

Впрочем, не мне Вас убеждать, но я теперь случайно пытаюсь объяснить Вам, почему мне казалось даже бесполезным писать Вам о том, что Вы меня не убедили. Вы мне всегдаказались великим человеком, я про себя скромного мнения. Меня вынесла наверх волна событий – вероятно, на один миг! Я хочу все же этот миг использовать по мере моих сил, пониманий и чувств на благо людей и моей родины, которую люблю, как любили её в старину. Как же я буду делать не то, что думаю и сознаю добром? А Вы мне пишете, что яиду по дороге злых дел, дурной славы и главного греха. Поверьте, что, ощущая часто возможность близкой смерти, нельзя не задумываться над этими вопросами, и путь моймне кажется прямым путём. Сознаю, что всё это пишу Вам напрасно – это и было причиною того, что я Вам не отвечал…

Простите.

Ваш П. Столыпин.

Прочитав это письмо, я был потрясён.

Что я знал о Столыпине до того, как прочёл этот его ответ Толстому? Знал, что такое столыпинский вагон. Слышал о том, что такое «столыпинский галстук». Вертелись в голове куплеты, которые распевал в годы так называемой столыпинской реакции товарищ юности моего отца знаменитый одесский куплетист Зингерталь:

У нашего премьера

Ужасная манера

На шею людям галстуки цеплять…

Но прочитав ответ Столыпина Толстому, я был поражён не только тем, что фигура Столыпина предстала предо мной совершенно в новом свете.

Что Столыпин был человек незаурядный – это я понимал и раньше: не зря же так хотел добыть его письмо и потратил на это столько усилий. Но при всем при том, приступая к чтению этого наконец-то попавшего в мои руки исторического документа, я изначально исходил из того, что Толстой в споре с царским министром должен быть – не может не быть! – прав.

И вдруг оказалось, что на самом деле прав-то был не он, а Столыпин!

В свете – именнов свете– этого столыпинского письма совершенно по-новому открылись мне многие последующие события нашей истории. Словно мощный луч прожектора осветил их и открыл мне истинное их значение. Я вдруг вспомнил, что Сталин, обосновывая необходимость и правильность политики коллективизации, ссылался на психологию русского крестьянина, в сознании которого – прочное, веками въевшееся убеждение, что земля – ничья, что она – Божья.

Коротко говоря, в трагической фигуре Столыпина я вдруг увидел последний, может быть, шанс России стать нормальной страной.

Особенно, помню, поразила меня в ответе Столыпина Толстому его фраза:…

Поверьте, что, ощущая часто возможность близкой смерти, нельзя не задумываться над этими вопросами…

Петр Аркадьевич родился в 1862 году, а свой ответ Толстому писал в октябре 1907-го. Было ему тогда, стало быть, всего навсего сорок пять лет. Не такой вроде возраст, чтобыощущать возможность близкой смерти. Но за год до этого уже был взрыв на Аптекарском острове, во время которого он чудом уцелел. (От взрыва жестоко пострадала его дочь.)

Но и не только в предчувствии близкой смерти было тут дело. В другой фразе того же письма – о том, что его вынесла наверх волна событий, «вероятно, на один миг», и этот миг он хочет по мере сил использовать на благо людей, – ясно прочитывается понимание, что довести начатые им реформы до конца ему ВСЁ РАВНО НЕ ДАДУТ.

Так ясно понял я всё это позже, когда узнал про Столыпина больше, чем знал, когда впервые читал поразивший меня его ответ Толстому.

Прочитав его, я стал жадно искать всё, что можно было тогда найти и прочесть про Столыпина: про его реформы, про его жизнь, про то, как и при каких обстоятельствах этаего жизнь так трагически оборвалась. Ну и, естественно, особый интерес вызвала у меня фигура его убийцы. Не потому, что она (эта фигура) так уж меня интересовала самапо себе, а потому, что я хотел понять: КТО остановил столыпинские реформы, перечеркнул этот последний шанс России стать нормальной страной? Менее всего меня интересовало, что за человек был этот Дмитрий Богров, – храбрецом он был или трусом, героем или предателем. Мне было важно понять, КТО СТОЯЛ за этим Богровым, ОТКУДА направлен был этот, сразивший Столыпина, его выстрел.

В поисках ответа на этот вопрос мне помог случай.

Мой друг Иосиф Шкловский однажды познакомил меня со своим приятелем, довольно известным историком Ароном Яковлевичем Аврехом. С легкой руки Иосифа я довольно скоро стал запросто звать его Ароном, хоть был он (как, впрочем, и сам Иосиф) существенно – лет на десять – меня старше.

Жил Арон в доме напротив нашего. После перенесенного тяжелого инфаркта завел собаку (таково было предписание лечащего врача: с собакой – хочешь, не хочешь, – надо гулять), а поскольку мне тоже надо было три раза в день выгуливать моего Бульку, мы стали выходить на эти собачьи прогулки вместе. Псы наши то и дело вгрызались друг вдруга, растаскивать их было не просто, и вскоре мы стали встречаться и гулять без собак. Ну и, естественно, разговаривать – обсуждать все литературные и политические новости. И вот тут-то и выяснилось, что темой докторской диссертации Арона и даже – более того! – главным, чуть ли не единственным предметом всех его исторических изысканий был – Столыпин.

Беседы с Ароном об исторической роли Столыпина особого интереса у меня не вызывали: его точка зрения, как мне показалось, мало чем отличалась от ортодоксальной советской. Он утверждал, что из столыпинских реформ все равно ничего бы не вышло. И не только потому, что его – так или иначе – все равно бы ОСТАНОВИЛИ, а прежде всего потому, что сама идея этих реформ была ущербна.

Когда он заводил эту обычную свою шарманку, я слушал его вполуха. Меня в этих наших беседах интересовало только одно: Богров. Кем он был? Что подвигло его на убийство премьера? Кто за ним стоял?

И вот тут, – надо отдать Арону должное, – я узнал много для себя нового и интересного. Какими бы ортодоксальными ни были концепции моего ученого собеседника, историк он все-таки был настоящий: всё, что так или иначе было связано с темой его докторской, знал досконально.

Об убийце Столыпина, – объяснил он мне, – существует огромная литература. И вся она довольно отчетливо делится на два периода: дореволюционный, начавшийся на другой день после его рокового выстрела, и – советский. Советский период освещения этой темы практически завершился в конце 20-х годов.