Феномен Солженицына - Страница 149

На Западе критикой Солженицына действительно занимались, и начали – действительно – лет за пятнадцать до того, как я посмел робко заикнуться о том, что такая критика необходима. Так ведь это – на Западе! А наш российский читатель о тех идеях, которые высказывал Солженицын уже там, «за бугром», и о критике – не официозной советской, кагэбешной, а свободной, либеральной – этих глубоко реакционных его идей, – мало что знал.

Да и как мог он о том узнать через вой глушилок и непроницаемую ограду железного занавеса!

Знали об этом у нас, да и то в далеко не полном объёме, очень и очень немногие.

Среди этих немногих был и я. *

После «выдворения» Солженицына я перестал читать советскую литературу.

Вряд ли тут была какая-то причинно-следственная связь. Просто так совпало. Накапливалось давно, постепенно. А тут вдруг – как отрезало. Я не мог взять в руки не то что «Знамя» или «Октябрь», но даже «Новый мир». (Который, правда, уже не был «Новым миром» Твардовского).

Всё это мне теперь заменил ТАМИЗДАТ.

Ближайшие мои друзья Войнович и Корнилов, ставшие, как это тогда называлось, диссидентами, а также мой друг Борис Биргер, который диссидентом в точном смысле этого слова тогда ещё не был, постоянно общались с иностранными корреспондентами, а иногда и с дипломатами. И те щедро снабжали их этим самым «Тамиздатом». Вот так и вышло,что и ко мне тоже тёк, не иссякая, ручеёк зарубежных русскоязычных изданий, и место «Нового мира» и других советских журналов в моём ежедневном домашнем обиходе заняли «Континент», «Время и мы», «Страна и мир», «Грани».

Кроме журналов, были, конечно, и книги. Ну, а кроме Тамиздата был ещё и Самиздат, так что чтения хватало.

Благодаря друзьям-диссидентам, я тут был в безусловно привилегированном положении. Но Тамиздат и Самиздат были доступны и рядовым читателям тоже: была бы только охота.

На этот счет ходили даже разные анекдоты.

Вот один из них, выдаваемый, как это часто бывает, за реальный случай.

Какой-то человек будто бы взял у знакомых – для сына – «Остров сокровищ» Стивенсона. Сын книгу дал ещё кому-то, и она затерялась. Несчастному отцу было очень неловко перед своими знакомыми, он мучился, не зная, как выйти из этой неприятной ситуации. И знающие люди ему подсказали. Сходи, говорят, на Кузнецкий, там толкутся книжники и книжные спекулянты, они тебе что хочешь достанут. Он послушался и довольно быстро сговорился с каким-то барыгой, что тот за полтинник (пятьдесят рублей) добудет ему вожделенный «Остров сокровищ». В назначенный день они встретились, он вручил спекулянту полтинник, тот ему – тщательно упакованную книгу. Придя домой и распаковав свёрток, бедняга – с недоумением и даже легким ужасом увидал, что вместо «Острова сокровищ» ему подсунули изданный «Посевом» солженицынский «Архипелаг». Оказалось, что у них там, у книжников, которые толкутся на Кузнецком мосту, свой конспиративный код, согласно которому «Архипелаг ГУЛАГ» «завсегда» (как в знаменитом зощенковском рассказе водка – лимонадом) зовется «Островом сокровищ».

А вот другой анекдот, уже не про ТАМ, а про САМиздат.

Бабушка перепечатывает на пишущей машинке «Войну и мир». У неё спрашивают: зачем? Не сошла ли она, часом, с ума? Нет, говорит, не сошла. Просто внук читает только то, что перепечатано на машинке. А всё, что издано типографским способом, даже в руки не берёт.

Это я к тому, что, видно, не я один так остро ощущал тогда разницу между подцензурной и неподцензурной, свободной литературой.

Однажды, помню, я столкнулся в своём подъезде – у лифта – с Борей Слуцким. Я решил было, что он идёт ко мне, но оказалось, – не ко мне, а к Фазилю. (Тот жил тогда в точно такой же квартире, как моя, но – этажом выше). В руках у Бориса был внушительных размеров свёрток. Он сказал, что это рукопись искандеровского «Сандро из Чегема», которую он только что прочёл и вот, собирается вернуть автору.

А как раз в это самое время в «Новом мире» был напечатан сильно сокращённый и сильно изувеченный журнальный вариант «Сандро», который я, конечно, читать не стал (зачем, если я читал полный?), а Борис, как оказалось, прочёл.

– Ну и как? Велика разница? – спросил я.

– Разница, – медленно начал Борис, видимо, стараясь подыскать как можно более точную формулировку, – как между живым х..м и муляжом этого органа, сделанным из папье-маше.

Слегка смутившись (не оттого, что прибег к ненормативной лексике, а потому, что, зная мои близкие отношения с Фазилем, пожалел, что высказался с чрезмерной откровенностью), он тут же добавил:

– Только вы ему, пожалуйста, этого не говорите.

Говорить об этом Фазилю я, конечно, и не собирался (зачем его огорчать?), но формулировке Бориса в душе обрадовался: вот, даже и он, «наш советский Слуцкий», тоже понимает, каким ублюдочным становится всё, что выварено в семи щелоках советской цензуры. *

Итак, я зачитывался Тамиздатом, не последнее место в котором занимали тогда, конечно, и книги Солженицына. Не только «Узлы», и не только «Архипелаг», но и публицистические – или, лучше сказать, историософские его сочинения. И вот они-то как раз больше всего меня и поразили.

Поразили, по правде сказать, не столько даже махровой своей реакционностью, сколько пошлостью и убогостью мысли.

Вот прочёл, например, такое:…

Россия перед войной 1914 года была страной с цветущим производством, в быстром росте, с гибкой децентрализованной экономикой, без стеснения жителей в выборе экономических занятий, было положено начало рабочего законодательства, а материальное положение крестьян настолько благополучно, как оно никогда не было при советской власти. Газеты были свободны от предварительной политической цензуры (даже и во время войны), существовала полная свобода культуры, интеллигенция была свободная в своей деятельности, исповедание любых взглядов и религий не было воспрещено, а высшие учебные заведения имели неприкосновенную автономность. Многонациональная Россия не знала национальных депортаций и вооружённого сепаратистского движения… Александр I был с войском в Париже, – и не присоединил к России и клочка европейской земли…

(А. Солженицын. Чем грозит Америке плохое понимание России. Александр Солженицын. Публицистика в трех томах. Том 1. Статьи и речи. Ярославль. 1995. Стр. 345)

Всё это провозглашалось, как говорится, «на голубом глазу». Словно не было в той благословенной России ни черты оседлости, ни дела Бейлиса, ни полувековой национально-освободительной войны народов Кавказа. Словно генерал-губернатор Трепов не приказал выпороть студента. Словно Александр Первый на Венском конгрессе не оторвал с кровью герцогство Варшавское и не присоединил его к России под именем Царства Польского, после долгих препирательств и угроз, чуть не кончившихся новой войной, уступив Познань Пруссии и Галицию Австрии. Словно русский император не именовался потом целое столетие Царем Польским и Великим Князем Финляндским. И это называется – «ни клочка европейской земли»!

Но не откровенная неправда и не очевидная предвзятость этой характеристики меня поразила. В конце концов, публицист имеет право быть пристрастным. Тем более – такой горячий, страстный публицист, как Солженицын.

Более всего поразило меня тут, как я уже сказал, совсем другое.

Вышло так, что как раз в то самое время, когда я читал эту статью Солженицына, попалась мне – в том же Тамиздате – книга воспоминаний Феликса Юсупова.

И вот что я прочёл на последних, заключающих страницах этого мемуара:…

Обрушилась в бездну великая Россия, великая не только по своим размерам и военной мощи, но и по своему государственному и культурному прошлому.

Большинство иностранцев её не знало. Они верили анекдотам о «варварской стране», управляемой «царями-деспотами при помощи кнута и нагайки». Распространению этих нелепых вымыслов мы в значительной степени обязаны рассказам и сочинениям тех прежних политических эмигрантов, большей частью инородцев по происхождению, из среды которых вышли Ленины, Троцкие и Зиновьевы…