Федотов. Повесть о художнике - Страница 12

Тогда решили, что происходит фарс и надо смеяться, но пьеса была не только смешна. Наверху сидели люди, с которых брали; внизу сидели люди, которые получали.

Вот Осип, в старом, засаленном сюртуке, лежит в маленьком замурзанном номере на господской кровати и рассказывает, как выглядит для него Петербург с памятниками, колоннами и яшмовыми вазами.

Все дальше и дальше развертывается комедия.

Федотов вслушивается в каждое слово; он видел не только то, что происходит на сцене, — он видел то, о чем говорил городничий: весь город, прижатый цепкой рукой Антона Антоныча, город, где распоряжается Держиморда и стоит на самом видном месте квартальный Пуговицын, за то, что он высокого роста и вид его, таким образом, вносит в общий ландшафт какое-то благоустройство.

Он видит город — не то это окраина Москвы, не то окраина Петербурга. По городу тяжело ступает старик — его отец идет из присутствия. Он-то старается быть честным, но все равно служит Антону Антонычу.

В городе весна, и вот сейчас, под праздник, на квартиру Антона Антоныча купцы тащат сахарные головы, и вино, и осетров, и окорока, и материал штуками.

Город прижат, и только один Хлестаков, тоненький и худенький, живет в нем легко, живет на чужой счет вместе со своим Осипом. Все же дворянин!.. Его побить нельзя; в тюрьму если взять, то повести надо по-благородному. И у этого самого Хлестакова, если дать ему волю, появится взгляд оловянный, как у самого большого начальства, будут перед ним дрожать люди, и он сам уже уверен, что перед его взглядом не может устоять ни одна женщина.

В зале смеялись довольно снисходительно. Партер и верхние ярусы смеялись в разное время.

Но вот начался четвертый акт.

Хлестаков уже устал от государственной работы, а жалобы нарастают; с жалобой пришла уже чернь — народ.

— Хорошо, хорошо! Ступайте, ступайте! Я распоряжусь…

Но в окно всовывались руки с просьбами.

— Да кто там еще? Не хочу, не хочу! Не нужно, не нужно!..

Хлестаков отошел от окна.

— Надоели, черт возьми! Не впускай, Осип!

Осип, конечно, распорядился и прогнал просителей.

Пауза.

Федотов услышал, как дышит зал и как поют на сцене канарейки городничего.

Смех по временам еще перелетал из одного конца зала в другой, но это был какой-то робкий смех, тотчас же и пропадающий; аплодисментов почти совсем не было, зато напряженное внимание следовало за всеми оттенками пьесы. Мертвая тишина, иногда охватывающая весь зал, показывала, что то, что происходит на сцене, страстно захватило сердца зрителей.

К пятому акту царская ложа опустела. Государь император соизволил показать свою широкую и несколько сутулую спину.

Торжественно отъехала открытая коляска с его императорским величеством. Огромный, торжественный, как игрок, который обыграл всех и забрал все ставки, возвышался в свободной позе на жесткой подушке коляски Николай; с благосклонным спокойствием рядом сидел наследник — цесаревич Александр. Кучер протягивал руки так, как будто он управлял не парой коней, а всей империей по поручению государя.

Царь изволил отбыть благосклонно.

Адмиралтейская игла сверкала, фонари зажглись, и они шли, сходясь двумя некрупными, желто-янтарными линиями туда, к углу Адмиралтейства.

Шли люди, катились коляски, кареты. Длинные тени мелькали по стенам и мостовой Невского проспекта.

Федотов поднял глаза — над головой, над низкой стеной театра, косо висела заря кольцом, склоненным в сторону Александро-Невской лавры.

Художник вышел на Неву.

Спокойно прозвучали куранты.

Поток людей, с которым шел художник из театра, рассеялся.

Одинокий зеленый ялик тихо скрипел мочальным причалом у стенки набережной. Две яшмовые вазы обозначали сход к воде. Гранитные ступени, идущие к воде, внизу были облизаны водой. Волна хранила еще в себе розовый отблеск зари.

Было просторно. Исаакиевский собор поднимал голову, как гора, покрытая недоступным и нетающим золотым льдом.

«Что произошло, что изменилось? — спросил себя художник. — Я увидал новую натуру, буду рисовать людей в их простых, горьких и стыдных иногда взаимоотношениях. Я нарисую и житие на чужой счет господина Хлестакова и дом Антона Антоныча накануне праздников. Я нарисую Анну Андреевну и дочку ее Марью Антоновну. Герои мои получили отчество и адрес. Я получил обратно свое детство, я вспомню улицу, на которой родился, и грязь на этой улице, и крапиву, выраставшую весной. Я знаю, что надо рисовать, для чего надо рисовать…»

Знакомый гребец на ялике:

— Здравствуйте, ваше благородие! Здравствуйте, Павел Андреевич! С хорошей погодой! Что, будем попутчиков ждать или один поедете?

— Поедем, Петр, одни, я заплачу.

Лодка тронулась. Вода за бортом так близка и так ласкова, что хотелось ее потрогать рукой.

Приближалась Биржа с двумя красными ростральными колоннами; уходили дворцы в сторону.

Кругом широко, безлюдно и торжественно.

«Надо учиться перспективе, — думал Федотов. — Для начала я нарисую обе картины, как театральные декорации, и сохраню падуги[12]. Самую перспективу возьму театральную, чуть снизу вверх — так, как видишь сцену из партера. Все будет понятно без всякого иносказания.

Интерес и содержание я передам на фигурах, на их движениях… Скорей бы приплыть…»

Лодочник четко махал красными веслами. Ветер был благоприятен — он дул к морю.

Жил в это время в Петербурге седовласый полный человек, библиограф по профессии и старый писатель. Про него говорили, что он ленив; на самом деле он работал все время и сам составил каталог Публичной библиотеки.

Стариком он изучал греческий язык, для того чтобы прочесть Гомера в подлиннике.

В холодном Петербурге он и зимой не боялся открывать окна; голуби ходили по книгам в его комнате.

Все знали его басни; в них рассказывалось об овцах, которых все обижают, о самоуверенных и не знающих жизни львах, о соловьях, красота песен которых остается не оцененной невеждами.

Стих его вошел в стих Грибоедова; отрывками из его басен переговаривались в домах и на улицах. Он писал так, что люди запоминали его стихи с детства. К нему привыкли, как привыкают к большой реке. Поэтому его не трогали: знали, что он народный писатель, что он сохраняет язык народа.

Человек этот когда-то давно, в молодости, издавал смелый журнал, был другом Радищева, держал типографию.

Про молодость Крылов вспомнил, увидев рисунки Федотова, говорливые, точные, не пестрые, умные и неопытные. Он с трудом поднялся с дивана, вышел на Садовую улицу, прошел под темными арками Гостиного двора. В Гостином дворе приказчики выгоняли метлами голубей из-за вывесок.

Крылову все кланяются; он проходит по городу как хозяин, все вспоминают его басни. Он идет к Неве походкой сильного, хотя и старого, человека, смотрит на каланчу городской думы, нет ли шаров. Он любил смотреть на пожары.

На невысокой каланче городской думы шаров сегодня нет.

Нева. Над Невою вечерняя заря, и Петр Первый стоит в вечном своем скаку, топча бронзовыми копытами коня змею.

Прекрасная басня!

Уже темно, но все еще от Исаакиевского собора слышен звон тысячи молотков.

По лесам, мимо колонн, поднимающихся к небу незавершенным строем, взбираются рабочие с тусклыми фонарями.

Крылов вернулся домой; читал Гомера, перебирал библиографические карточки и улыбался сам себе, перечитывая путешествие Одиссея. Плыл Улисс, тонул и, будучи поднят огромной волной, увидел величину мира и вновь удивлялся и не раскаивался в том, что он странствовал так далеко и горестно.

Иван Андреевич придвинул к себе бумагу, велел горничной налить в чернильницу чернил взамен пересохших и написал Павлу Андреевичу Федотову письмо: старик посылал молодому привет и благословение на чин народного нравописателя, напоминая ему о значении сцен из обыкновенной жизни.