Фартовый. Лихие 90-е (СИ) - Страница 3

— Да-да, — киваю я. — Уже убираю. Пациент. Особый случай.

Ванюша заперся и не открывает дверь! А вдруг он что-то с собой сделает?

Твою мать! Это уже серьёзно! Я ж этого парня полгода веду, и всё же хорошо было. И чего он сорвался-то? Дома среда пагубная…

— Двадцать! — выкрикивает ара джан.

Куда ты лезешь, дурашка?

Плим…

Погоди, Ванюша, я скоро прибегу. Мне ж всего минута нужна. Одна только минута! Но партнёры, как назло, тянут время. Да хватит пялиться в свои карты, эта раздача — моя!

— Вскрываемся!!! — чуть ли не кричу я.

— Нет! — качает головой армянин. — Играем! Тридцать!

Мужик! Ну, зачем?..

До свидания, малыш

Я упал, а ты летишь

Ну и ладно улетай

В рай

Ничего-ничего мы увидимся еще

Я и сам, я и сам

Назло врагам

Буду там

— А можно, пожалуйста, уже кассету поменять? — морщится юнец. — А лучше вообще выключить. А то очень отвлекает.

— Ни в коем случае, — отрезает Антон. — Это лучшие хиты девяносто третьего. Без хитов мы не играем. Как закончится, поставлю девяносто четвёртый.

Парняга вздыхает и качает головой. Ничего, помучайся немного. А ставки тем временем растут.

Плим.

Андрей Викторович! Ваня на окно залез! Мы на 12ом этаже!!!

Твою ж мать! Погоди ещё минуточку, придумай что-нибудь, уже бегу! Успокоительного на вас не хватает!

На стол опускается пятая карта. Сучонок сдвигает все свои фишки к центру.

— Ва-банк! — гордо заявляет он.

Куда-то ты лезешь, червяк половинчатый? Сегодня точно не твой день. Но… ставку надо чем-то покрывать.

Кир кивает на мою правую руку. На безымянном пальце печатка. Для меня она бесценна, память о делах минувших лет. Сокровище. Я сто раз говорил, что скорее умру, чем…

Ладно, хрен с ним. Сегодня — мой день! И через мгновение я верну ее обратно.

Снимаю печатку и кладу поверх кучи фишек.

— Вы реально считаете, что я соглашусь на вашу безделушку? — заморыш брезгливо берёт кольцо двумя пальцами.

— Я покрою, — коротко бросает Кир, забирает перстень и кидает на стол пачку пятитысячных.

Уууххх, осталось разобраться с арой-джаном. Он задумчиво трёт подбородок и шевелит губами, видимо, делая подсчёты.

Звонит телефон.

— Доктор! Доктор! — звучит встревоженный и испуганный голос. — Что нам делать⁈

— Я вам звонил… — начинаю я.

— Да-да, — взволнованно перебивает она, а издалека, будто из глубины квартиры несутся дикие вопли Ванюши.

— Не подходите! Не подходите! Я сейчас прыгну!

— Он выпрыгнет!!! Доктор!!!

Я бросаю карты и встаю.

— Я уже бегу! — говорю я. — Не подходите к нему и говорите спокойно. Я недалеко, буду через семь-десять минут.

Она отключается.

— Ты чего? — широко раскрывает глаза Кир.

Шестьдесят тысяч за вечер коту под хвост и перстень туда же.

— Пас, бл*дь! — зло бросаю я.

Придётся бежать, это здесь, недалеко. Минут пять, самое большее.

— Андрей!

— Пациент! — мотаю я головой.

А сердце жмёт, щемит и колотится как сумасшедшее. Достали! Хренов игроман!

— До свидания! — хриплю я и бросаюсь к выходу.

— Какое тебе дело! — кричит в спину Кир. — Рабочий день окончен, пусть хоть на головах теперь ходят, выкидываются из окон, топятся, вены режут!

Я не останавливаюсь, соскакиваю с уродского крылечка и несусь, как лось. Гав! Гав! Да твою ж мать! Эта хренова собака Баскервилей с пластиковым воротником несётся за мной.

Отвали, тварь! Пытается на ходу вцепиться мне в ногу. А я пытаюсь на ходу позвонить Светлане Сергеевне, но она снова не берёт трубку.

Я останавливаюсь на краю тротуара, пропуская машину, и эта псина добивается-таки своего. Воротник этот для такой холеры сущая чепуха.

— А-а-а! — ору я от боли и пытаюсь выдрать ногу из пасти. — Сука-а-а!

Вырываюсь и бросаюсь на дорогу, и тут же раздаётся бешеный скрип тормозов, но я как супермен не останавливаюсь и не вижу преград. Раздаётся удар, звон, лязг железа и визг собаки. Сердце обрывается. Боль огнём разливается по груди. Как же больно! И в ноге, и в груди — везде боль. И звон в ушах. Что это за звон? Будто сумасшедший велосипедист дорвался до звоночка…

Дзинь-дзинь, дзинь-дзинь!

Ноги не слушаются. Я останавливаюсь и оборачиваюсь. Стоять… не падать…

Плим…

Ванечка спрыгнул!

До свидания, малыш

Я упал, а ты летишь

Ну и ладно улетай

В рай

Твою же мать! «Агата Кристи» вспомнилась не вовремя… Ванечке конец. Собаке конец. «Агате Кристи» тоже конец. Всем конец… Я поворачиваю голову и вижу источник сумасшедшего звона. На меня несётся красный лупоглазый трамвай.

Я и сам, я и сам

Назло врагам

Буду там

Дзинь-дзинь…

— Ром, Ромыч! Вставай, мать твою!

— А он дышит хоть?

— Может, скорую?

Меня тормошит сразу несколько рук, и от этих движений голова раскалывается, будто по мне проехался каток. Блин. Не каток, а трамвай! Капец. Значит я выжил. Похоже, да. А страху-то, страху-то было…

— Ты дебил? — злится кто-то. — Давай ещё ментов до кучи, чтоб нас тут всех разом накрыли.

Где-то на фоне всего этого различаю голос неутомимого Кузьмина:

Нет я не верю, что это все нельзя вернуть

Нет я не верю, что нет просвета в этой тьме

Нет я не верю, что только в бедах жизни суть

Нет я не верю, что нет счастья на земле…

Капец, кассета по второму кругу пошла. Морщусь. Наверное, меня обратно в ветеринарку притащили. Или в депо. Нет, точно, в ветеринарку. Ещё Кузьмин не допел…

Чувствую, как по лицу медленно катится капля. Надеюсь, не позорная слеза. С трудом поднимаю руку и трогаю след. Холодный. Провожу выше — на лбу лежит несколько кусочков льда.

От прикосновения они разлетаются, по шее текут отвратительные холодные струйки. С первой помощью дело у Антохи поставлено из рук вон плохо… Как же они кошаков реанимируют и прочую живность?

— О, шевелится!

— Это инстинкты! Курица тоже без башки ещё бегает.

Волной проносится громкий ржач. Нет, всё-таки, в депо…

Голоса незнакомые, и среди них явно нет ни Кира, ни Антохи. Ну да, они же не знают, наверное… Хотя могли же видеть или слышать.

— У Романыча башка-то на месте, — встревает неуверенный бас.

Походу ещё какой-то Романыч пострадал. Вагоновожатый, наверное.

— Льда ещё принесите! — к мужскому хору подключается женский резкий и въедливый голос с командными нотками. — Разорались, бестолочи. В зале услышат!

Как электродрель. На удивление, гул в комнате становится тише. Толпа переходит на шипящий шёпот.

— Ромыч, вставай, говорю! — меня хватают за край рубашки, слегка приподнимают и бросают обратно.

— А-а-а! — вскрикиваю я. — Голова! Капец! Вы чего творите, трамвайщики хреновы! На рельсах не убили, так здесь хотите прикончить?

— Живой! — раздаётся одновременно с разных сторон.

— Вставай! — тормошат меня.

— Что за рельсы? Тебе совсем кукуху отбили?

С трудом продираю глаза.

Фокусируюсь на рыжей круглой морде, которая явно ждет пояснений. Игнорирую вопрос и оглядываюсь.

Я в помещении, похожем на каморку папы Карло. Белые стены усеяны крючками, на которых зацеплена одежда. На потолке одинокая лампочка на проводке. Я лежу на продавленном диване, голова — на плотном комке, камень мне что ли подложили. Шея затекла так, что не могу пошевелиться.

Надо мной склоняются несколько лиц — парни, девчонки, лет по восемнадцать-двадцать. Смотрят испуганно, внимательно, озабоченно.