Фарос и Фариллон - Страница 5

В последние годы жизни старые Царь и Царица редко выезжали из Дворца. Они искали уединения, хотя и по разным причинам. Царь, человек беспутный и застенчивый, не желал демонстрировать на публике свои развлечения. Он давно собрал вокруг себя удобный кружок и был своими друзьями доволен. Агатоклом - который, к слову, был премьер-министром; Агатоклеей - которая, кстати сказать, была нянькой маленького принца; Энантой, матерью А. и А., престарелой, но достойной женщиной, знавшей толк в мытье. И была еще пара человек - например, жена поставщика кормов, которая говорила Царю: «Держи, папочка, пей». Царю нравилось, когда молодые женщины звали его папочкой; и он пил, а напившись, вставал и начинал плясать, другие тоже пускались в пляс, а он падал - что за упоение! Только ему не хотелось, чтобы его подданные стали свидетелями такого рода упоений.

Царица занимала себя иначе. Закрывшись на своей половине, она размышляла о прошлом. Она думала про все те годы, когда Царь ее испытывал: он никогда особенно ее не любил, и договариваясь о свадьбе, все время заставлял ее ждать. А потом случилась битва при Рафии[23]. В Египет вторглись сирийцы, и когда египетская армия уже готова была сломаться, она обратила поражение в победу, разъезжая туда-сюда верхом среди слонов - волосы развивались по ветру, щеки раскраснелись. Она стала народной героиней, и он женился на ней. Но потом целых девять лет у них не было ребенка. Ни в чем не видела она надежды. Ребенок родился, но ситуация не изменилась. Проходили месяцы, а она все сидела за оградой Дворца - в Крепости внутри крепости Царского Города - и глядела с мыса, который мы называем теперь Силсилех, на Фарос, стоящий за гаванью, и дальше - на неизменный морской простор.

В конце концов, пришли перемены. Как-то ночью Царь упал и уже не смог встать. Агатоклея ухаживала за ним, не смыкая глаз, но он впал в ступор и умер у нее на руках. Друзья его были в отчаянии. Славный старый Царь! И, кроме того: что им теперь было делать? Царица, с другой стороны, показала себя в неожиданном свете. Волноваться не о чем, сказала она им. Она прекрасно знает, что делать. Теперь она будет Регентшей, и первым своим указом распускает совет министров. Более того: поскольку сыну ее уже четыре года, нянька ему больше не нужна. К ней вернулся былой героизм. Жизнь снова приобрела смысл. Ликуя, она пошла к себе. Вошла в покои. И как только она это сделала, шторы, пропитанные в ее отсутствие горючим маслом, вспыхнули. Она попыталась выйти. Но двери за ней были заперты, и она сгорела заживо.

А жизнь в Александрии шла по-старому. Энан-та и ее дети по-прежнему разъезжали в казенных экипажах. Царь с Царицей по-прежнему не появлялись на публике, а Дворец возвышался, как и прежде, за стенами Королевского Города. Шли месяцы, их прошло четырнадцать.

Когда поползли слухи, А. и А. так ничего и не предприняли. Инерция так долго служила им верой и правдой, что они не знали, как от нее избавиться. Но слухи не утихали, и после долгих консультаций они сообразили организовать пышное зрелище, имевшее крайне слабый эффект. Неправда, сказали они, что Царь и Царица умерли год назад. Они умерли только что, сию минуту. Увы! Увы и ах! Вот их урны. Царем теперь будет их маленький сын. Вот он. Агатокл назначен Регентом. Вот завещание. Агатоклея - вот она - останется нянькой. С угрюмым недоверием следили люди за этим зрелищем, проходившем на обращенной к городу высокой галерее Дворца. Актеры поклонились и, собрав реквизит, ушли. И еще некоторое время все продолжалось как обычно.

До критической ситуации довело неумелое правление Агатокла, да плюс к тому слухи, что из двух урн только в одной были человеческие останки - та, что предназначалась для Царицы, была пустой. Следующим, наверное, исчезнет мальчик. Надо его увидеть, надо к нему притронуться! И они пошли на дворец штурмом. Напрасно Регент предлагал начать переговоры, напрасно он угрожал. Напрасно твердила Агатоклея, что она царская нянька. Солдаты перешли на сторону народа и ворота, одни за другими, пали. Наконец Регент крикнул: «Берите его!» и, кинув ребенка в толпу, скрылся. Ребенок был в слезах. Они посадили его на лошадь, вывели ее наружу, на ипподром, где собралось столько народу, сколько он и представить себе не мог, и все они кричали: «Эпифан! Эпифан!»; его стащили с лошади и посадили на большое сидение. Перед ним был мир, и он ему не нравился. Он предпочитал собственный узкий круг. Кто-то крикнул: «Разве не следует нам наказать убийц твоей матери?» Он всхлипнул: «Да, конечно, как вам угодно», что и было сделано. Регент и его сестра спрятались во Дворце. Энанта успела добраться до расположенного в двух милях от города Тесмофориона - святилища неподалеку от нынешнего парка Аль-Нозха. Всех их вытащили из укрытий, пытали и убили, предварительно раздев женщин догола.

Таковы были обстоятельства восшествия на престол Птолемея V, прозванного Эпифаном[24], в 204 г. до н.э.

Это был едва ли не полный крах - все вышло гораздо хуже, чем он ожидал. С ним было шесть человек, все иудеи, люди умные и состоятельные, какие сейчас заполняют вагоны первого класса каирского экспресса, отправляясь на правительственную аудиенцию. В те времена правительство было не в Каире, а в Риме, и эти шестеро направлялись на аудиенцию с императором Калигулой[26]. Только посмотрите на них, сидящих в снаряженной всем необходимым яхте, которая плавно выходит с площади Мохаммеда Али - площадь лежала тогда под водой, будучи частью Восточной Гавани. Они бледны - частью от того, что долго постились, а частью от предвкушения, ибо море в феврале бывает весьма неспокойным. Да и вопрос, с которым они ехали, был мучительнее, чем даже проблема хлопка. Дело шло о вере. Евреев в Александрии убивали, над евреями издевались, а какие-то гои, при попустительстве наместника, поставили в главной синагоге бронзовую колесницу - причем даже не новую, раз у коней не было ни хвостов, ни копыт. Колесницу эту посвятили когда-то - о, скверна! - Клеопатре. Теперь она там стояла, и евреям было неловко ее выкинуть. В другие же синагоги, поменьше, и вещи подсовывали более мелкие - например, портреты императора. Затруднительно жаловаться императору на его же портрет, но Калигула считался юношей пленительным и разумным, а делегатами выбрали людей, наделенных исключительным тактом.

Пока корабль пересекал гавань, справа от них возвышался Храм Цезаря, столь внушительный и великолепный, что Филон не смог сдержать восхищения и вспоминал этот вид даже много лет спустя:

Ибо нет святыни более драгоценной (пишет он). Этот храм возвышается над самыми удобными гаванями, такой величественный и отовсюду заметный, и он, как ни один другой, весь полон посвятительных даров: он окружен кольцом из надписей, серебряных и золотых статуй; широко раскинуты священные земли храма, тут портики, библиотеки, священные рощи, ворота, просторные дворы - все, чем создается роскошь и красота. Храм этот - залог спасения для тех, кто покидает гавань, и для тех, кто возвращается обратно[27].

Когда он увидит этот храм снова, по дороге домой? Хотя Клеопатра начала строить его в честь Антония и Август, закончив, посвятил его самому себе, храм этот наполнял его любовью, и он без всякой охоты оторвался от этого вида, чтобы обратиться к левому берегу, на деле куда более важному, потому что Иегова перевел там на греческий всю Библию. Там стояли эти семьдесят келий! О, чудо! Одним из таких рассказов он надеялся привлечь внимание Калигулы, когда они приедут в Рим.

Этот пленительный и разумный юноша не так давно оправился от тяжкого недуга, по поводу чего ликовал весь цивилизованный мир, и Вечный Город наполнился посольствами, жаждущими его поздравить. Среди них было еще одно посольство из Александрии, резко настроенное против евреев, и ничего хорошего это не предвещало. Филон внимательно за ними наблюдал. Болезный император не появлялся до самого августа, и сначала все шло гладко. Он заметил евреев, когда ехал навещать мать, пришел, казалось, в восторг, помахал им рукой и даже сообщил через посланника, что немедленно их примет, но тут же уехал в Неаполь, и они последовали за ним.