Фарос и Фариллон - Страница 4

Оказавшись не в состоянии сохранить маяк на земле, арабы многое сделали для него в сфере фантазии, увеличив высоту до семисот футов и снабдив его разными магическими объектами, самым примечательным из которых был стеклянный краб. В Александрии действительно были крабы, только медные, довольно мелкие, и находились они у основания Иглы Клеопатры; теперь она в Америке[15]. Восточное воображение превратило два памятника в один и привело к Фаросу целую мавританскую армию, которая брала маяк боем и неслась верхом сквозь три сотни обнаружившихся в нем комнат. Входные врата исчезали, мавры не знали, как им оттуда выбраться, но спустившись по уходящей далеко вниз спирали, обнаруживали там стеклянного краба, соскальзывали в отверстие на его спине и тонули. Чуть более удачной, хоть и столь же темной, была судьба другого посетителя маяка, поэта Эль Дерауи, который пел:

Величественный столп проводит странника сквозь ночь, дарит ему лучи, когда ложится вечерняя тьма.

Там облачался я среди друзей своих в ризы полной отрады - ризы, расшитые памятью о возлюбленных моих спутниках.

Наверху купол его заслонял меня своей тенью, и там смотрел я на своих друзей как на звезды.

Море внизу казалось мне облаком, и я раскинул свой шатер средь небес.

Нотка разочарования и горечи закрадывается лишь время от времени. Джелаледдин ибн Мокрам жалуется:

Приезжим в Александрии не оказывают никакого гостеприимства - разве что дадут воды да расскажут про колонну Помпея[16].

Если сильно постараться, в придачу к тому можно порой получить немного свежего воздуха да рассказ о том, где находится Фарос, с описанием моря, волн и отчетом о больших греческих судах.

Просить о хлебе приезжему не стоит, ибо ходатайства такого рода ответом не удостаивают.

Как правило, жизнь в тени маяка есть мирской экстаз, дающий даже возможность прикоснуться к небу. Внемлите ибн Дукмаку[17]:

По закону Моисея, совершивший поутру паломничество вокруг Александрии получит от Бога золотую корону, убранную жемчугом, благоухающую мускусом и камфарой и сияющую от востока до запада.

Арабы не довольствовались одним лишь восхвалением маяка: они его еще и разглядывали. «Эль Манарах», как они его называли, послужил образцом для минарета и дал ему имя - еще и сейчас в Египте можно найти минареты, в точности воспроизводящие проект Сострата: нижний этаж квадратный, второй восьмиугольный и третий круглый.

Сегодня там, где некогда стоял маяк, находится крепость Кайт-Бей, выстроенная в пятнадцатом веке и теперь тоже лежащая в руинах[18]. Ее территория отчасти захватывает площадку древнего маяка - остальное смыто морем, а внешняя стена этой крепости таит внутри себя не одну гранитную колонну. Внутри - мечеть, ровно на том месте, где стоял маяк, и прямо на его фундаменте: и тут тоже несколько гранитных блоков стоят, как друиды, у самого ее входа. Других свидетельств прошлого не найти, камни его утрачены и дух тоже. Снова и снова, глядя на мечеть, пытаюсь я в пять раз увеличить ее высоту и получить таким образом ее предшественника. Попытки эти ни разу не увенчались успехом: существование такого громадного сооружения казалось мне попросту бессмысленным. Определяющей в этом хаосе является теперь память о британцах: вот дыры, которые оставил адмирал Сеймур[19], когда бомбардировал крепость в 1882 году, закладывая основы наших отношений с современным Египтом[20].

Александр Великий основал Александрию. Он прибыл со своим архитектором, Динократом, и приказал ему построить между морем и озером величественный греческий город. Цивилизация все еще оставалась для Александра продолжением Греции, и сам он считал себя эллином. Он проповедовал эллинизм с пылкостью, доступной лишь новообращенным. Балканский варвар по рождению, он пробился в пленительный, но уже ослабленный круг мелких городов-государств. Он подольстился к Афинам, он отказался от Фив, он призвал к походу против Персии, который должен был повторить - в большем масштабе - победы при Марафоне и Саламине. Он даже повторит Троянскую войну. В Дарданеллах его археологический энтузиазм дошел до того, что он бегал голым вокруг могилы Ахилла. Он разрубил Гордиев узел. Он успокоил душу Приама[21].

Отвоевав у персов Малую Азию, Сирию, Палестину и Египет и снабдив Динократа инструкциями, он покинул город, который строил, и поехал с друзьями на запад, в пустыню. Стояло лето. Воды озера Мариут, тогда более обильные, чем сейчас, распространяли вокруг себя плодородие. Покинув их пределы, он направился на юг, через известняковые холмы, и потерял из виду всякую цивилизацию - эллинского и не-эллинского типа. Вокруг него светились и плясали в знойном воздухе плоские камешки, таращились газели, и тонули в песке клочья неба. Над ним простирался бледно-голубой свод небес, омраченный, если верить его историку, стаями услужливых птиц, которые своими тенями защищали Царя от солнца и начинали пронзительно кричать, как только он сворачивал не в ту сторону. Александр ехал и ехал, пока не увидел в открывшейся перед ним низине каналы и горячие источники, оливы и пальмы оазиса Сива.

Египтяне называли его «Секхет-Амит» и почитали там бога Амена, которого греки звали Амоном, - почитали в виде изумруда, лежащего в священной ладье, а также почитали в виде овна. Александр увидел не слившиеся воедино Сиву и Агхурми с их глинобитными постройками, а пилоны и колоннады, и, спустившись в дышащую паром жару оазиса, приблизился к одинокому таинственному святилищу. Что было в нем таинственного? Быть может, сама его одинокость. Расстояние, глушь пустыни еще и сегодня трогают путешественников и обостряют воображение мужчин, пересекших ее на бронированных машинах, - а ведь их ждет там не бог, но лишь полоска зелени. Александр ехал, вспоминая, как за двести лет до него здесь ехали персы, намереваясь разграбить храм, и как, стоило им присесть пообедать, на них обрушилась песчаная буря, навсегда похоронив обедавших вместе с их обедом. В этом заключалась магия Сивы. До нее было трудно добраться. Он, величайший человек своей эпохи, конечно же, преуспел. Он, эллинофил, добрался. Ему было двадцать пять лет. И дальше произошла та самая необычайная история. Если верить официальному отчету, из храма вышел Жрец и приветствовал молодого путешественника как Божьего Сына. Александр ответил молчаливым согласием, а потом спросил, станет ли он Царем этого Мира. На это последовал положительный ответ. Потом друзья спросили, должны ли они поклоняться Александру. Им было сказано, что должны, и эпизод был исчерпан. Некоторые объясняют его тем, что жрец плохо говорил по-гречески. Он хотел сказать пайдион («дитя мое»), а сказал пайдиос («О, Сын Божий»). Другие говорят, что ничего этого вообще не было, а Уолтер Сэведж Лэндор даже придумал разговор, в ходе которого жрец пугает Царя змеей[22]. Испуг в любом случае имел место: ужас, душевное испытание, озарение, «обращение». Дальнейшая его деятельность это подтверждает. После возвращения из Сивы у него меняются устремления. Он больше не считает Грецию центром мира.

Строительство Александрии шло своим чередом, растущий город повторял или увеличивал формы, позаимствованные у гибнущего по другую сторону моря полуострова. Динократ проектировал греческие храмы и рынки, и строили их не с рабским подражанием, а разумно и с пониманием, потому что греческий дух был еще жив. Но он жил теперь сознательно, а не бессознательно, как в прошлом. У него была своя миссия, а миссионеры не способны к творчеству. И Александр, в сердце у которого героический хаос кипел страстью ко всему возможному и невозможному, отвернулся от эллинского градостроительства, от мелких, ограниченных интересом к древностям кампаний и снова бросился - с другим уже настроем - на борьбу с могуществом Персии. Теперь он сражался с ней как любовник. Он хотел не обратить ее, а прийти с ней в согласие, и воспринимал себя как божественного беспристрастного правителя, под властью которого произрастет гармония. Это ведет к безумию. Персия пала. Затем пришел черед Индии. Потом наступила бы очередь Рима, после чего он поплыл бы на запад (таково было его твердое намерение), чтобы покорить Ночь, и на восток, чтобы покорить День. Несмотря на учение у Аристотеля, он никогда не был уравновешенным молодым человеком, и старые его друзья жаловались, что в этот последний период он их порой убивал. Но нас, не способных похвастать столь опасным знакомством, он привлекает теперь куда больше, чем раньше. Он ухватил - на каких-то далеких от разума путях - отблеск чего-то великого, хоть и опасного, и этот отблеск впервые привиделся ему в низинах оазиса Сивы. Когда он умер в возрасте тридцати трех лет, когда экспедиция, к которой он не стремился, потихоньку унесла его из летнего домика в Вавилоне, показалась ли она ему в итоге лишь завершением его менее масштабных исканий? Он пытался вести за собой Грецию, потом пытался вести за собой все человечество. И то, и другое ему удалось. Но отвечал ли ему дружбой сам этот мир, был ли он в беде, взывал ли к нему - к нему, жаждал ли от него помощи и любви? Жрец Амена обратился к нему со словами «Сын Божий». Что на самом деле значил этот комплимент? Можно ли было объяснить его по эту сторону могилы?