Фарос и Фариллон - Страница 2

Артем Федорчук

'Ερμῇ ψνχομπῷ[1]

Когда в Египте еще не возникла цивилизация и даже не сформировалась еще дельта Нила, вся страна к югу, вплоть до современного Каира, была покрыта морем. По берегам этого моря лежала известняковая пустыня. Береговая линия была в основном гладкой, но в северо-западном углу из основной массы выдавался примечательный выступ. Шириной меньше мили, в длину он простирался на тридцать. Начинался он недалеко от Бакики, Александрия стоит в середине этого выступа, концом его является мыс Абукир. По обе стороны этой полоски земли некогда было глубокое соленое море.

Шли века, и Нил, пробивший себе выход выше Каира, нес сюда грязи Верхнего Египта, избавляясь от них там, где течение ослабевало. В северо-западном углу, где их задерживал этот выступ, началось заиливание. Создалось укрытие не только от внешнего моря, но и от преобладающего ветра. Образовалась пойма; сформировалось большое мелководное озеро Мариут, и воды Нила, так и не пробив известняковый барьер, скруглили мыс Абукир и соединились с морем через «канопское» устье, как называли его древние историки[2].

К северу от этого выступа и почти параллельно ему идет вторая известняковая гряда. Она гораздо короче и совсем не такая высокая - в основном она даже не поднимается над водой, оставаясь, таким образом, грядой рифов, однако если бы ее там не было, не было бы и гаваней (а соответственно и Александрии), потому что силу волн сдерживает именно она. Начинаясь у Агами, она грядой скал проходит через вход в современную гавань. Потом она снова показывается над водой в виде мыса Рас эль-Тин, исчезает опять, образуя вторую гряду скал, закрывающих вход в Восточную гавань, затем в последний раз показывается на свет в виде мыса Силсилех, после чего соединяется с большим выступом.

На этой сцене и разворачивались нижеописанные события и идеи: известняковая гряда с пойменной землей по одну сторону и гаванями по другую, выходящая из пустыни и ведущая к Нилу; сцена для Египта уникальная - александрийцы, впрочем, египтянами никогда по-настоящему не были. Чтобы появился этот город, здесь собрались африканцы, греки и евреи; здесь тысячелетие спустя арабы оставили легкий, но прочный отпечаток Востока; здесь, после многовекового упадка вырос еще один город - который стоит там и по сей день, - где я работал или делал вид, что работаю, во время недавней войны[3]. Фарос - грандиозный эпический маяк - возвышался над первым городом; под заголовком «Фарос» я собрал кое-какие античные события; заглавием для событий современных, равно как и для личных впечатлений, я выбрал Фариллон - безвестный наследник Фароса, который держался какое-то время на низком уступе Силсилеха, а потом сошел, никем не замеченный, в Средиземное море.

I

Карьера Менелая складывалась из череды мелких неудач. Когда он потерял Елену, а потом, снова обретя ее, возвращался из Трои, поднялся северо-западный ветер, заставивший его искать спасения на пустынном острове. Остров был сплошь известняковый, располагался недалеко от африканского побережья, у дельты Нила, хотя и не там, где Нил впадал в море; от Средиземного моря остров прикрывала внешняя гряда рифов. Здесь Менелай задержался на двадцать дней - в полной безопасности, однако в положении крайне неловком, поскольку прибежище это царица сочла для себя неподобающим. Елена уже бывала в Египте десять лет назад, в сопровождении Париса, который умел организовать путешествие с куда большим искусством, и потому ей ничего не оставалось, как заметить, что на этом острове нечего смотреть, нечего есть и что пляжи до отказа заполнены тюленями. Надо что-то делать, решил Менелай. Он обыскал небо и море и, заприметив, наконец, старика, обратился к нему с такими быстрокрылыми словами:

- Что за остров такой?

- Фараонов, - ответил старик.

- Фарос?

- Да, фараонов, парути.

(«Парути» - другое название царя египтян, встречается в иероглифах).

- Протея?

- Да.

И как только Менелай все перепутал, ветер переменился, он вернулся в Грецию, где рассказал про остров под названием Фарос, властителя которого звали Протеем и пляжи на котором были до отказа заполнены нимфами. С этим превратным толкованием остров и вошел в нашу географию.

Одна из оконечностей Фароса имела форму молотка, и задолго до того, как там высадился Менелай, какая-то неведомая держава - не то критяне, не то жители Атлантиды - устроили гавань на его западной оконечности. Перед светлокудрым царем, как и перед нами, сооружения эти могли предстать лишь в виде охряных пятен и линий под вечным танцем волн, ибо остров всегда уходил под воду, и к причалам, молам и двойным волнорезам этого доисторического порта может сейчас прикоснуться только ныряльщик. Их существование было уже забыто, когда солнце истории поднялось - чтобы никогда уже не закатиться - над другой его оконечностью, восточной. Сюда прибыл Александр Великий. Этот эллинофил предложил построить на Фаросе греческий город. Но островной хребет оказался для его амбиций слишком узкой площадкой, и новый город, Александрию, построили в итоге на противоположном берегу. Фарос, привязанный к Александрии длинной дамбой, стал частью замысла более грандиозного, и еще раз Александр вспомнил о нем лишь однажды: вместе с другими местами святости и услады остров пришел ему на ум после смерти Гефестиона, и в память о своем друге он приказал возвести там святилище - чтобы и там аукнулось горе, сотрясшее Экбатану и Вавилон[4].

Тем временем евреи были настороже. Им тоже нравились места услады. При всей глубокой преданности Иегове, они всегда почитали за долг при первой же возможности покинуть Его город, и как только Александрия начала расти и шириться, они заполонили ее рынки своим вежливым гомоном. Здесь они нашли себе столько занятий, что в Иерусалим решили не возвращаться, и встретили столько греков, что разучились говорить на иврите. Делом их стали спекуляции - теологические и торговые, они давали в долг царю Птолемею Второму[5], отчего тот проникся (сообщают они нам) таким восторгом по отношению к их религии, что приказал им перевести для их же пользы свое Писание. Он сам выбрал переводчиков и отвел им для трудов остров Фарос, где было не так шумно, как на материке. Там он рассадил семьдесят раввинов по семидесяти кельям, откуда они поразительно быстро вышли с семьюдесятью идентичными переводами Библии. Совпадало абсолютно все. Даже там, где они ошиблись, они ошиблись семьдесят раз, и греческая литература наконец-то обогатилась Боговдохновенной книгой. Это последующие поколения, сунувшись в иеговическую ученость, заключили, что Септуа-гинта создавалась в течение долгого времени, и что перевод был завершен не раньше 100 г. н. э. Евреи Александрии подобных сомнений не знали. Каждый год в память о чуде они устраивали на Фаросе праздник и строили маленькие хижины вдоль пляжей, у которых Елена содрогалась некогда при виде тюленей. Остров стал вторым Синаем, и сотрясшие его скромные раскаты привели в волнение философский мир[6]. Перевод, пусть даже и боговдохновенный, никогда не устрашит так, как оригинал; а неизвестный автор «Книги Премудрости Соломона»[7] показывает в своих сладостных, хоть и сомнительной подлинности, стихах, что и оригиналу вовсе не обязательно быть тревожным, если этот оригинал сочинили в Александрии:

Будем же наслаждаться настоящими благами и спешить пользоваться миром, как юностью;

преисполнимся дорогим вином и благовониями, и да не пройдет мимо нас весенний цвет жизни;